Мой путь к этому островку. Когда я поднимусь на его скалы, то с их высоты увижу «Обь». Говорят, первыми два дня назад ее увидели радисты. В тот день раньше положенного времени в домах Мирного скрипнули динамики и чей-то взволнованный голос сообщил: «Товарищи миряне! Сегодня в шесть часов пятнадцать минут на рейд Мирного вышел дизель-электроход «Обь». Теплоход «Кооперация» прибывает на рейд в девять тридцать». И после короткой паузы, видимо, уже от себя лично, радостно, звонко добавил: «Всех, всех поздравляем с приходом кораблей, а значит, с успешным завершением зимовки. Ура!»
Не прошло и четверти часа, как обитатели Мирного оказались «наверху» — на крышах радиостанции и бани, на вершине прибрежного холма, некоторые даже взгромоздились на мачту радиоантенны. «Где она? Где? Где «Обь»?» — «Да вон! Вон там, слева от айсбергов!» «Обь» еще очень далеко, но глазу уже не ошибиться: не одинокая скала в море, не обманчивая тень айсберга, а четкое очертание корабля. И уже кто-то бежит к мачте поднимать флаг, кто-то тащит ракетницы, и над Мирным взлетают в небо разноцветные звезды, споря с сиянием неистового полярного солнца. В Мирный приходит праздник. И хотя «Обь» еще далеко, еще не один день ей пробиваться через тяжкие, двухметровой толщины льды поближе к барьеру, праздничное настроение не исчезает. А деловитость тем более — нужно готовиться к разгрузке кораблей. Дай-то бог, чтобы на разгрузке все было в порядке, дело это в Антарктиде непростое, опасное.
Не торопясь, осторожно ставя свои меховые полярные сапоги на шершавый снежный наст — как бы не поскользнуться, — я шагаю к островку. Мне хочется увидеть «Обь» поближе. А если буду в силах, то и дойти до нее. На боку у меня фотоаппарат — могут получиться уникальные для газеты снимки: легендарная «Обь» на подходе к шестому континенту среди айсбергов!
Океан сейчас уже не тот, что был месяц назад, в день нашего прилета в Мирный. Тогда густо-синяя полоска «водяного неба» у горизонта была узенькой, едва различимой за белой грядой далеких айсбергов. Сейчас она тяжелым козырьком повисает почти над самым берегом. Это значит, что в нескольких километрах отсюда океан уже освободился ото льда и низко повисшие над океаном снежные тучи купаются в его бездонной синеве. Там, у кромки припая, в эти минуты с грохотом ломается лед, и айсберги, торопясь после зимней спячки в дорогу, бьются друг об друга звонкими лбами.
А здесь, у берега, еще первозданная тишина. Здесь можно часами стоять и завороженно вслушиваться в белое безмолвие.
Тихо, умиротворенно похрустывает под ногами слежавшийся, оплавленный весенним солнцем снег…
…Меня догоняет чей-то голос. Женский голос! Откуда он в Антарктиде? Я в удивлении оборачиваюсь — за мной до самого барьера ни души! И снова голос, уже громче, яснее, вместе с порывом ветра, дующего с континента, он невидимо катится от поселка ко мне и мимо меня, над моей головой туда — к айсбергам, к водяному небу, к океану.
…Все ждала и верила
Сердцу вопреки.
Мы с тобой два берега
У одной реки…
Из Москвы в Мирный самолеты доставили посылки полярникам. Ждали их здесь с нетерпением. Ведь они от близких. И как же были счастливы те, кто дождался! Я видел одного такого счастливчика. Запыхавшись, он прибежал на радиостанцию, бережно неся в своих здоровенных ручищах хрупкую граммофонную пластинку. «Ребята, прокрутите. Жена прислала!» Радистам, как всегда, некогда: «Видишь, сколько радиограмм еще не разобрано? Потом! Потом!» Счастливчик огорченно топтался на месте, и улыбка медленно сползала с его лица. Радисты сжалились: «Ну, ладно! Давай!» Поставили пластинку на диск — и опять за свои радиограммы.
…Мы с тобой два берега У одной реки…
Вижу, остановились вдруг дела на радиостанции. Склонили головы, слушают. Загорелые, обветренные лица, потрескавшиеся от стужи и солнца губы. Неторопливые, словно примороженные, глаза… Внимают серьезно, молча. Только владелец пластинки, прислонившись к косяку двери, улыбается во всю ширь своего нещедрого полярного счастья. «Ребятишки! Еще разок! А? Один разок!» Заводят снова. Щелкают рычажком, и песня звучит теперь уже на весь поселок. Понравилась песня! С того момента который день пускают ее — «городу и миру»! Вот и сейчас снова вспомнили радисты о том далеком береге, который отсюда за тысячи миль, и опять пластинка на диске.
Затихла песня но через несколько минут долетает со стороны берега новый неожиданный шумок. Ага, мотор! Вижу, как от мыса Хмары зеленым жучком выползает на припайный лед небольшой гусеничный вездеход. Только одно мгновение слышал я звук его мотора, и тут же он исчез — захлебнулся в тяжелой, как морская вода, тишине. Замедляя временами ход и даже останавливаясь, будто вынюхивая дорогу, жучок медленно пополз куда-то вдоль барьера. В его кузове еле различимые фигурки. Должно быть, отправились измерять толщину льда — готовят санно-гусеничную трассу к «Оби», судно станет где-то в сторонке от берега, к барьеру ему не пробиться, тяжел лед в припае.
Не пора ли передохнуть? Достал из кармана сигареты, спички, не спеша прикурил, не спеша затянулся. В этом море тишины и покоя не хочется торопиться. Поглядел на далекие айсберги, на островок, до которого уже не так далеко, на удивительно яркую, как чернильный мазок по бумаге, синюю полоску «водяного неба», обернулся к берегу… И вздрогнул. Где он? Где вездеход? Он же только что был! В той стороне, на траверзе мыса Хмары! Но там, где должен находиться вездеход, на снегу медленно расползается сероватая клякса. Вокруг нее мечутся крошечные черные фигурки людей…
Тяжко бежать в полной полярной амуниции по скользкому насту, то и дело падаю, больно ушибаясь, вскакиваю и снова устремляюсь туда, к серой кляксе. И вот она уже совсем близко, эта клякса! Издали считаю фигуры людей — одна, вторая, третья… Сколько их было в вездеходе?
Из последних сил добегаю до огромных размеров полыньи, в ее центре месиво из мелкого мокрого льда, будто сало в супе, месиво зловеще колышется, из него торчком выглядывает широкая доска, которая, должно быть, была в кузове вездехода. Доска не утонула, а сам вездеход уже там, на дне.
Около полыньи застыли фигуры людей, как у только что закопанной могилы.
— Все целы?
— Все…
Тяжесть на сердце пропадает не сразу. Долго не могу справиться с дыханием. Стою рядом с другими и тупо смотрю на полынью. Торчащая из нее доска, как обелиск над прахом погибшего.
— Эхма! Вездеход жалко… — вздыхает кто-то рядом со мной.
Идти на остров мне уже не хочется. Вместе со всеми возвращаюсь в поселок. Под нашими сапогами жестко похрустывает снег. Мы шагаем молча. О чем говорить?
