Предмет её любви был горделив, привередлив, вспыльчив; жизнь в роскоши усилила его предрассудки и развила его недостатки. Он был щедрым, верным другом и жестоким врагом – одним их тех людей, которые обладают благородными достоинствами и уравновешивающими их недостатками. Но он всем сердцем, всей душой любил добрую девушку, с которой был обручён. В этой любви он был неэгоистичен и более чем щедр, но не менее горд. Предрассудки были привиты ему его происхождением и его положением, пока не стали частью его самого; и всё же он не колеблясь предложил свою руку и своё богатство дочери простого фермера.
На самом деле, в этом была видна его гордость, смешанная с сильной любовью. Они-то и заставили его сделать предложение. Он предпочитал отдать своё богатство избранной им любимой девушке, а не получать что-либо от неё. Ему доставляло удовольствие, что его возлюбленная будет смотреть на него снизу вверх, как на источник, из которого исходят все её блага. Это было чувством утончённого эгоизма. Если бы ему об этом сказали, он бы испугался, и всё же в основе всего лежала щедрая гордость. Он торжествовал, превознося свою избранницу, а его невеста со своей семьёй были убеждены, что это так благородно – выбрать скромную и относительно бедную девушку, чтобы разделить с ней такое блестящее богатство.
В полдень, на второй день после возвращения домой, Сара вошла в гостиную в шляпке и накинутой на плечи шали, готовая для прогулки. Её возлюбленный лежал на малиновых подушечках на диване, и его прекрасные глаза были полузакрыты, а книга чуть не падала из вялой руки.
– Вставай, – игриво сказала Сара, забирая у него книгу. – Я хочу пригласить тебя на долгую прогулку. Мама представила тебе всех своих друзей, теперь ты должен познакомиться с моим другом – самым лучшим, самым близким.
– Пощади меня, – сказал молодой человек, привстав и изящным движением головы отбросив со лба чёрные волосы. – Я пойду с тобой куда угодно, но избавь меня от этих ужасных представлений. Я ошеломлён гостеприимством твоих соседей. – Он улыбнулся и попытался вернуть книгу.
– О, но это совсем другой человек, ты такого в жизни не видел. В ней есть нечто живописное и романическое. Тебе ведь нравятся романы?
– Кто она, голландка или англичанка? Я не знаю голландского, и мне хватает твоего милого английского. Давай, снимай свою шляпку, и я тебе почитаю.
– Нет, нет, если ты не хочешь, я одна пойду в вигвам.
– Вигвам, мисс Джонс? – воскликнул юноша. Он вскочил, его лицо изменилось, его большие чёрные глаза вспыхнули, как у орла. – Я правильно понял, что твоя подруга – индианка?
– Конечно, но не обычная индианка, уверяю тебя.
– Она индианка. Этого достаточно, я не пойду. И я могу только выразить удивление такой невероятной просьбе. Я не желаю связываться с этой меднокожей расой или смотреть на то, как моя будущая жена ищет себе друзей в лесу.
Точёные губы говорившего искривились в надменной, презрительной улыбке, и он пришёл в такое волнение, в каком девушка никогда его не видела. Она побледнела от этой вспышки ярости. Прошло больше минуты, прежде чем она снова к нему обратилась.
– Мне кажется, что у тебя нет причин для ярости. Почему моё желание посетить это безобидное, одинокое существо вызывает у тебя такое сопротивление? – наконец сказала она.
– Прости, если я говорил слишком грубо, милая Сара, – ответил он, пытаясь побороть своё раздражение, но, несмотря на эти попытки, в следующий миг оно снова разгорелось. – Бесполезно бороться с этим чувством – я ненавижу всю эту расу! Больше всего на свете я презираю дикаря – свирепого, кровожадного зверя в человеческом обличии!
В суровом выражении его лица было нечто, что испугало юную девушку; блеск в глазах, раздувшиеся тонкие ноздри выдавали кипевшие в нём ужасные чувства.
– Это странный предрассудок, – пробормотала она, опуская глаза.
– Это не предрассудок, а часть моей природы, – строго возразил он, прохаживаясь туда-сюда по комнате. – Эта неприязнь живёт во мне с колыбели, а с годами становится всё глубже и сильнее. Я любил своего дедушку, и от него я усвоил эту ненависть. Он всей душой презирал само слово «индеец». Однажды он увидел, как одно из этих созданий плетётся по дороге, и его губы искривились, его грудь раздулась, а лицо побелело, как будто на его пути встал дикий зверь. В нашей семье жила одна индианка – самое нежное и робкое создание на свете. Я помню, что когда я был ребёнком, она любила меня, но мой дедушка не мог даже слышать её имени. Казалось, что к её присутствию он относится как к проклятию, которое он вынужден терпеть по каким-то причинам. Я не мог понять, почему он позволяет ей жить у себя в доме. Она была очень добра ко мне, и после возвращения из Европы я пытался её найти, но ты помнишь, что мои дедушка и бабушка неожиданно умерли во время моего отсутствия[14], и я не смог раздобыть о ней никаких сведений. Оставьте её одну на свете и уничтожьте всех остальных дикарей – и мужчин, и женщин, – и я буду только рад. Умоляю тебя, моя милая, не смотри на меня такими испуганными глазами. Я осознаю, что я слишком жесток в своих предрассудках, но они были заложены в меня тем, кого я любил и уважал больше жизни, и они останутся в моём сердце до тех пор, пока оно будет биться.
Сара несколько мгновений молчала.
– Я не склонна защищать всю расу дикарей, – сказала она, пытаясь найти хоть тень оправдания для жестокости своего возлюбленного. – Но у тебя есть одно исключение. Почему у меня не может быть такого исключения, тем более моя подруга белая по образованию, по чувствам, по всему, кроме цвета? Ты ведь не будешь пренебрегать моим самым добрым, самым лучшим другом на свете из-за того, что окраска её кожи немного темнее, чем у меня?
Она говорила мягко и настойчиво, на её губах дрожала улыбка, она нежно положила свою ладонь на его плечо. Он был бы настоящим дикарём, если бы отверг такое обращение.
– Прости мне мою жестокость и следуй своим чувствам, – сказал он, отбросив с высокого лба прядь волос и прижимая её к груди. – Скажи, что ты меня простила, и иди, куда пожелаешь.
Этими нежными словами он вернул любовь прекрасной девушки; после недавней грубости они упали на её сердце, как роса на высохшую фиалку. Она подняла свои сверкающие глаза, которые говорили больше, чем любые слова, освободилась из его объятий и выскользнула из комнаты.
Вряд ли произошедшее можно было назвать любовной ссорой, и всё же они расстались со сладостным, искренним чувством примирения.
В скорби она стоит у лесной могилы,
