Ну, чего… Нечем крыть. Наш сантандерский читатель имеет резон. А потому, смывая с себя вину, а равно мимоходом и в целях недопущения того, чтобы будущие подданные нынешнего Принца У… э-э-э… шастого надувались спесью — им в этом году предстоят страшеннейшие песни-пляски по случаю 300-летия завоевания Гибралтара, — я и решил посвятить эту колонку капитану испанского флота Луису Висенте де Веласко. Которому, как ни крути, наш старый друг Джек Обри не дотягивается даже до нижней пуговицы брюк. И, по правде сказать, утешительно, что злосчастная наша История, битком набитая подлостями, низостями, бесчестьем, бездарностями, все же иногда выталкивает наверх таких людей, как дон Луис, — честных, умных и с яйцами в надлежащем месте. Что лишний раз доказывает, чем могла бы стать наша невезучая страна, случайся хоть изредка у хороших вассалов хороший сеньор.
Вчитайтесь в биографию этого человека. Пятнадцатилетний гардемарин, Веласко получил боевое крещение в попытке отбить Гибралтар, в штурме Орана и в многочисленных морских сражениях с берберийскими корсарами. В тридцать лет ему дали чин капитана 2-го ранга и тридцатипушечный фрегат под команду, на котором он и шел в 1742 году из Веракруса в Матансас, как вдруг наткнулся на два британских корабля — сорокапушечный фрегат и следовавший за ним в отдалении бриг. Не желая попасть (в буквальном смысле) между двух огней, Веласко принял решение разделаться с фрегатом раньше, чем подоспеет бриг. Он сблизился, завязал бой и после непродолжительной пальбы взял его на абордаж, спустил британский флаг, вернулся на свой корабль и устремился за бригом — тот ввиду такой панорамы жидко, что называется, это самое, — догнал его и привел в порт Гаваны два призовых корабля. И чтобы уж, как говорится, не расхолаживаться, четыре года спустя с двумя шебеками береговой охраны взял на абордаж еще один английский 36-пушечный парусник. Такой вот он был.
Однако имя Веласко осталось в анналах нашей истории (которую теперь, по новым образовательным программам, никто не учит) благодаря обороне гаванской крепости Морро в 1762 году, когда он, командуя «Рейной», получил приказ оборонять эту крепость от британского флота, насчитывавшего двести кораблей и четырнадцать тысяч человек. При обороне Морро, когда на каждую испанскую пушку приходилось шесть неприятельских, Веласко тридцать шесть дней не раздевался и почти не спал. А чтобы получить представление, на что все это было похоже, достаточно взглянуть на великолепное полотно, висящее в Мадридском морском музее, — крепость, окутанная клубами дыма, англичане отбиваются, «Кембридж», со снесенными мачтами превратившийся в понтон и лишившийся своего капитана, троих офицеров и половины команды, идет на буксире у «Мальборо», серьезно поврежденный «Дракон» уходит от греха подальше, а «Стирлинг» и вовсе удирает под огнем как крыса. В общем, правь, Британия, морями, ага, как бы не так.
Ну, а дальше все как всегда. Испания. Мы. Эта самая Гавана брошена на произвол судьбы. Английская мина разносит борт. Англичане бросаются на абордаж. Дон Луис Висенте отбивается со шпагой в руке. Гибнет. Морро уже пал, английский генерал обнимает умирающего и воздает должное его истинно испанским яйцам. А в своем письме в Лондон лорд Албемарл, описывая эту мясорубку, называет погибшего «самым отважным капитаном его католического величества». И это определение в устах высокомерной британской скотины да еще в те времена звучало ого-го до чего весомо. И вот еще одна подробность: вплоть до середины ХIХ века корабли королевского флота, проходя вдоль побережья Сантандеры и оказываясь на траверзе Нохи, приспускали флаги. Почему я не удивлен? Спросите в Англии любого школьника, кто такой Нельсон, — и он вам скажет. Что такое Трафальгар — of course! А попробуйте справиться у наших, у здешних, насчет Веласко. Вот то-то и оно.
Рынок Сан-Хосе в Барселоне. Больше известный как Бокерия. Дяденька годков пятидесяти с гаком — то ли все его, то ли он на них тянет — и с наружностью вконец опустившегося нищего: рваные кроссовки, футболка с логотипом книжной ярмарки, имевшей место в те времена, когда царь Горох был еще наследником престола. Футболка-то и привлекла мое внимание, и потому я стал наблюдать за этим персонажем, двигаясь мимо лотков с фруктами, зеленью, пряностями, мясом и прочей снедью. Я люблю Бокерию и вообще рынки, а особенно — рынки средиземноморские, выжившие на берегах этого древнего и мудрого моря и умудрившиеся сделать так, что современность со всеми ее санитарными нормами, с асептикой и пластиком не сумела переменить их облик и нрав, так что даже облачась в чистоту и красоту, они остались прежними и продолжают поражать все твои пять чувств буйством красок, сложной мешаниной запахов, гомоном и гвалтом, голосами зазывающих, вопрошающих, торгующихся. Рынок доставляет мне такое же удовольствие, как Чарлтону Хестону — его винтовка: я прохожу, я смотрю, останавливаюсь порой, чтобы навострить ухо, я вспоминаю. Рынки в Барселоне, Неаполе, Танжере, Стамбуле, Бейруте, Кадисе, Мелилье походят друг на друга как ничто другое на всем белом свете. Это ведь тоже — явление культуры. А под культурой я разумею совсем не то, о чем принято нынче разглагольствовать: гастрономия как феномен культуры… футбол как феномен культуры… мобильный телефон — опять же как феномен культуры. Да хрена вам с два, а не феномен. Сейчас все принято именовать культурой: я своими ушами слышал, как один придурочный политик распинался о «культуре насилия»… Так вот, я говорю о культуре истинной. Это история и ее толкование, это память и настоящее. Это следы того, чем мы были, это ключи к тому, что мы есть.
Ну ладно, я отвлекся. Итак, мы на Бокерии. И движемся следом за посетителем явно нищенского вида: он тащится вдоль рядов, здоровается с продавцами. Глядя, как он волочит ноги, я думаю, что это один из тех, кто вечно ошивается на рынке, подрабатывает грузчиком или рассыльным. Итак, он здоровается со всеми, но ответ получает не всегда. И вот он — а я следом — доходит до рыбных рядов. И направляется было к заднему выходу, но тут одна из торговок его окликает. Он оборачивается, медленно приближается к прилавку, за которым высится могутная бабища в переднике — классическая, каноническая, типическая рыбная торговка. Она берет рыбину, заворачивает ее в бумагу и молча, едва ли не торопливо сует нищему, или кто он там. А тот, расплывшись в беззубой улыбке, принимает дар, чмокает губами в непосредственной близости от свертка, обозначая поцелуй. И удаляется.
А я остаюсь, рассматривая торговку, которая, ни на кого не обращая внимания, занимается своими делами, ворошит груды колотого льда под креветками и покрасивее раскладывает ломти рыбы-меч. Я изумлен. Женщина, разумеется, не может знать, что сию минуту в точности повторила то, что я наблюдал больше сорока лет назад на картахенской улице Хисберт, когда однажды утром сопровождал туда бабушку за покупками — в рынок, как говорят на юге: толстая торговка, совершенно такая же, как эта, в таком же фартуке, с такими же красными натруженными руками протянула завернутую в газету крупную рыбину какому-то убогому и оборванному бедолаге, зарабатывавшему себе на пропитание тем, что подтаскивал корзины и сметал с пола остатки овощей и зелени. Мне — тогда ребенку — это показалось верхом человеческого сострадания, и именно так я вспоминаю ее поступок до сей поры. И вот спустя почти полвека здесь, в Барселоне, на рынке Бокерия, я вижу, как та же торговка совершает то же доброе дело по отношению к такому же обездоленному. И это, как бы ни сложилась жизнь и сколько бы всякого-разного ты в ней ни повидал, примиряет тебя с очень многим. Ибо есть еще на свете люди, способные отдаться безотчетному порыву милосердия — не ожидая за это ни рукоплесканий, ни голосов избирателей, ни апостольских благословений, да и вообще ничего не ожидая. Так просто. За «спасибо».
