Когда смотрю, а это и не сестричка никакая. Ленка.
— Ну, раз шутишь, значит на поправку пошёл.
А я зубоскалить и на собственных похоронах не прочь. Никакой это не показатель.
— Ну, как тебе хахаль мой? — спрашивает. Иначе немного, правда, выразилась.
— Так вот этот вот чёрт чумазый?.. Где ты геракела такого подцепила? А, извиняюсь, под халатом у него как? Поболее, чем у белых мужиков?
Но Ленку смутишь разве?
Тут же простыню откидывает, а я в одной сорочке лежал, смотрит серьёзно:
— Так не годится. Нужно в возбуждённом состоянии сравнивать.
И уже готова под сорочку мне рукой залезть. А у меня сил нет даже на то, чтобы щелбаном её отогнать, а не то чтоб…
— Да, — говорит Ленка.
— Пациент скорее мёртв, чем жив. Какое тут бургундское?
— Ладно, мне ещё к Вальку надо.
— Так и он здесь? Почему тогда в разных камерах?
— Представляешь, ни одной двухместной палаты на весь госпиталь.
— Врёшь, наверное. Ты ещё скажи — в коридоре ни одной койки не стоит на проходе в мертвецкую.
Тут и сестричка вернулась. А я на неё уже и смотрю по-новому, даром что в дренаже весь. Вернула мне Ленка вкус к жизни, оказывается. Вы ж мои кучеряшки в кружевной наколочке! Подожди, думаю, шоколадочка.
Но только я настолько поправился, что стал при процедурах её за попку пощипывать, так меня и выписали. Раз к персоналу уже приставать начал, значит точно — жив.
Вот когда мы Никитича с его запасливостью оценили: хоть каша, да наша. Пока тушёнка ещё была — так вообще терпимо.
— Ну что, Барабан, стоило фреон по трубам гонять? — у рефика спрашиваем.
А он — первый любитель пожрать был, десять пудов живого весу в нём, даже спать на нижней койке под ним мне страшно поначалу было. Чуть шторм — скрипит койка, гнётся под барабанщиком, как удилище бамбуковое.
Любитель, и — гурман. Шашлычки на мангале изобразить, рыбки в коптильне закоптить, строганины заделать — фреоном дышать ему не давай, а от камбуза не отлучай.
— Покури-ка, Витёк, сегодня праздник живота намечен, сам всё приготовлю.
А тут — никаких праздников, сплошные будни, тягучие, как манка на воде дизентерийной.
Это только говорится так, что пока толстый похудеет, худой ноги протянет. На самом деле — очень они от присутствия аппетита страдают, когда праздники кончаются.
Но тут Ленка что-то к нам зачастила:
— Витька, жрать хочу, как три голодных эфиопа. Харчи мои, кулинария твоя.
Как её Барабан наш залюбил сразу. Как Хемингуэй — Париж. Праздник, который всегда с тобой. Ждёт Ленку, как второго пришествия марсиан. Пылинки на пути от машины к трапу сдувает, плевать ему что пустыня Сахара под боком, а он — совсем не пылесос фирмы "Филиппс".
А Никитич:
— Опять ты, Ленця? Смотри, даст тебе твой докторишка отставку. Он уже частного детектива, поди, нанял, чтоб выследил, куда это ты каждое утро от него смыться норовишь. И не налягай на макароны: растолстеешь, из кабаре вытурят.
— А я сама от него сбегу. Надоел. Ну продала я дарёную цепочку, деньги нужны были. Тоже мне, Людовик с подвесками нашёлся, скандал закатил. Вот только замену найду…
— Вот это по-флотски. Без замены судно нельзя покидать, — одобряет тралмастер.
— Да ты не понял, Андреич, — Витька ржёт.
— Она ж не себе замену ищет, а ему.
Вот ведь. Противно на душе, мерзопакостно, как той старой кляче.
— Когда я уже сдохну, — думаешь.
А Ленка пришла — плевать на всё. Праздник так праздник.
Слюной избрыжжешься, дядюшка Джо, прежде чем мы к тебе на коленях приползём и голову пеплом посыпать станем. Ждёт ведь, наверное, что животы у нас к спинам поприлипают, а они всё не липнут. Есть ещё пороху малёхо в пороховницах.
А может это мания величия у нас начинается? Не ждёт он ничего, просто крест на нас поставил. И думать забыл. Вон сколько уже носа на судно не кажет.
Но нет, появляется всё-таки Джончик.
Давай, мол, повторим всё по демпинговым ценам. Если согласны, зарплату плачу прямо сейчас, не отходя от кассы.
А мы перед этим последний раз с одесситом братским на связь выходили. Отработал уже одессит и домой шёл. И что там на промысле — глухо. То-ли частоту промсоветов сменили они, то-ли вообще всё заглохло. Был бы наш кэп попроходимистее, ушли бы мы ещё тогда. Казалось бы, чего там: соглашайся, бери чемодан с деньгами — и ходом. Мы тогда все в шибко умных ходили, не знали ещё, что если уж кэп повышенной проходимости попался, чемодан он конечно возьмёт, но тебе от этого легче не станет. Тут ведь либо так, либо этак. Третьего не дано. Проходимость, она, как красно солнышко, во все стороны равномерно светит: и неграм, и чукчам.
Особенно одессит наш, Барабан французский, задним числом разорялся.
Только и сказал кэп Джончику:
— А к чему это вчерашнюю зарплату с завтрашней прибылью в узел увязывать? Плати, что должен. Потом говорить будем.
Мнётся Джончик. А как разговор всё равно не получится? Но парень, видать, рисковый: учился ж у нас. За четыре месяца рассчитался со всеми. Даже продуктовые какие-то кэп с него вытребовал.
А тут кэп возьми всё и выложи. Не будет демпинга, Джончик. Кончилось, всё наше активное океаническое рыболовство. И надолго, видимо, до конца контракта не перестоять. Так что либо давай, как договаривались, прибрежным ловом заниматься, либо разрывайте контракт с управой нашей, бункеруйте полностью и восвояси отпускайте.
Кэп перед тем, как одесситу сниматься, с управой полчаса через Хельсинки-радио ругался. Наши все радиоцентры — как вымерли. Перестреляли они уже все там друг друга? Вроде как нет.
Потом уже узнали, всемирный год смены радиочастот, вроде нам прочих напастей мало, ещё нам на голову свалился. Потом ещё — позывные делиться-меняться все стали. Книжку радистову — можно просто на гальюн-таймс пускать. Как предок над "Мёртвыми душами", ночами сидел, радиоперехватом всё определить пытался, что за станция под таким-то позывным работает, и на каких частотах следит она.
Дальше — ещё хлеще. Вроде вычислил: Киев, резервная наша станция, а они связывать не хотят. Сплошные неплатежи, мол, четвёртый месяц зарплаты не видим. Вы там в Африке задницу греете, а тут, нежравши, и околеть на морозе можно, пока до радиоцентра доберёшься. Тоже мне Кренкели нашлись. Ну раз приняли радиограмму, второй. А управа наша разве может решить что-то, тонну бумажных корабликов на радиоволны не спустив? Хорошо хоть финны доверчивые всё по старой памяти суда наши с Родиной связывали. Потом и они сообразили, что русской любовью, на шару, занимаются, и радисты советские только из вежливости у них о швейцарских франках и сантимах за минуту разговора спрашивают. Короче, последней инструкцией с берега было ценное указание: требовать разрыва контракта и бункеровки на обратный переход.
