и детях. Мирных людей мы вообще не трогаем, предпочитаем военных. Чем виноваты рабы, стонущие под мексиканским игом? От них мы не видели зла. Но мы участвовали с индейцами племени юбава в набеге на форты Дель-Норте; здесь были сделаны две последние зарубки. Но можете мне поверить, мы пальцем не тронули женщин и детей; индейцы держатся в этом отношении иных взглядов, и нам пришлось с ними расстаться. Мы хотим драться с врагами, как равные с равными. Вот что нам нужно, приятель!
Рубби оправдывался. Совесть его была, должно быть, не чиста. Забавно было слушать, как он отмежевывается от индейцев, обвиняя их во всех смертных грехах. Об одичавших трапперах в то время говорили, что они индианизированы, то есть переняли у краснокожих самые отчаянные приемы борьбы. Но как бы ни был индианизирован старый траппер, сквозь его наружную свирепость просвечивала доброта. В самом деле, я не раз наблюдал у Рубби вполне человечные порывы. Но жизнь поставила его в исключительные условия, и старого траппера нельзя было судить по законам нормального общежития.
— Итак, — спросил я, немного помолчав, — вы собираетесь примкнуть к корпусу рейнджеров?
— Да, — подтвердил Гаррей, — и притом к вашему эскадрону, капитан! Таково, по крайней мере, мое желание. За Рубби я не отвечаю.
— Ни за что на свете, — с горячностью воскликнул Рубби, — я не поступлю в регулярную часть! Черныш сражается только за себя. Я вырос в горах, на свободе, и ничего не смыслю в ремесле солдата. Военная дисциплина мне не по вкусу. Каждый воюет по-своему. Мы с Билли — прирожденные партизаны. Не так ли, Билли?
— Пожалуй, ты прав, — коротко ответил Гаррей, — и все-таки, Рубби, по-моему, лучше поступить в регулярные войска, особенно под начальство такого капитана, как наш приятель. Он облегчит нам строевую службу. Не так ли, капитан?
— Дисциплина в моем эскадроне не слишком суровая. Наша служба — служба разведчиков — в известном смысле отличается от…
— Ерунда! — перебил меня Рубби. — Я хочу драться без всякой указки. Чтобы я мог прийти и уйти свободно, когда мне вздумается. К черту регламент! Это не для меня. Все равно я дезертирую.
— Но, записавшись волонтером, вы будете получать жалованье и солдатский паек, — заметил я, полагая, что этот довод должен подействовать на Рубби.
— К черту пайки и солдатское жалованье! — крикнул старый траппер, ударив прикладом по земле. — Я мститель, а не наемник!
Это было сказано с таким решительным тоном, что я не стал навязывать Рубби своих советов.
— А все-таки, капитан, — проговорил, немного смягчившись, Рубби, — хоть я и не поступаю под ваше начальство, но попросил бы вас разрешить мне и Билли повсюду следовать за вашим отрядом. Солдатских пайков нам не нужно: мексиканская прерия богата дичью, а мы — хорошие стрелки.
Гаррей скромно улыбнулся.
— Итак, — продолжал Рубби, — с голоду мы не умрем. Соглашайтесь, два надежных карабина не дрогнут под неприятельским огнем.
— Согласен… Можете следовать за отрядом как свободные стрелки, ничем не связанные и никому не подчиненные. Ваша близость мне только приятна.
— В добрый час! — воскликнул Гаррей. — Выпьем, Билли! Да здравствует Техас!
Глава XXVI
ПОЖАР В ПРЕРИЯХ
Я быстро выздоравливал. Раны оказались несерьезными; содранная кожа постепенно обновлялась. Рубцевание не оставляло желать лучшего. Несмотря на первобытную медицину лечивших меня «хирургов», все шло так хорошо, точно я попал в руки патентованных врачей. У трапперов большой опыт в уходе за такими ранеными. Особенно отличался старый Рубби, для которого прерия была огромной аптекой, поставлявшей лечебные травы. Он врачевал меня примочками из вареного сока так называемой питты, разновидности агавы, встречающейся не только в прериях, но и по каменистым нагорьям; из волокон питты вьют веревки и сучат нитки, напоминающие хлопковые, а стебель употребляется в пищу.
На положении выздоравливающего я совершал уже небольшие прогулки вокруг бивуака.
Гаррей между тем заботился о нашем пропитании. Его карабин творил чудеса: к столу у нас ежедневно была превосходная дичь — легкая пища, вполне пригодная для больного.
Через три дня я настолько окреп, что мог сесть на коня. Прихватив с собой великолепного пленника — дикого жеребца белой масти, с черными ушами, — мы с Рубби и Гарреем двинулись в путь. Дикая лошадь была все так же норовиста, но мы приняли меры, чтобы она не отбивалась. Трапперы ее конвоировали с боков, опутав лассо и привязав к своим седлам.
Пренебрегая старыми следами, спутники мои выбрали кратчайший путь к воде, что бесконечно важно для путешественника в прериях. Мы держали на запад. Таким образом, двигаясь по прямой, мы не могли не столкнуться с течением Рио-Гранде несколько севернее поселка.
Над прерией нависло свинцовое серое небо. Нельзя было определить направления — ни днем, по солнцу, ни ночью, по звездам, и нам грозила опасность сбиться с прямого пути. Но спутники мои вышли с честью из этого затруднения, придумав весьма своеобразный «компас».
Покидая стоянку, они водрузили в землю большую жердь, прикрепив к ней кусок медвежьей шкуры. Мех на зеленом фоне прерии бросался в глаза на расстоянии мили. Чтобы наметить направление, мы соорудили в нескольких сотнях шагов от первой вехи вторую, с таким же точно меховым штандартом.
Затем мы спокойно тронулись в путь, то и дело оборачиваясь и выверяя свое движение по сигнальным шестам.
Покуда жерди были у нас в виду, мы спокойно ехали вперед, следя за тем, чтобы наш путь составлял продолжение отрезка прямой, соединявшей вехи. Это было весьма остроумно придумано; но я уже не впервые сталкивался с изобретательностью моих друзей-трапперов, а потому не слишком удивился.
Прежде чем меховые значки скрылись в зеленом просторе, мы водрузили, с тем же расчетом, две новые жерди, и эти новые вехи обеспечили нам правильный маршрут еще на одну милю. Шесть раз повторили мы этот маневр и проехали целых шесть миль, то есть большую часть равнины.
Впереди чернела лесистая полоса. До нее было миль пять. К
