Эффингам и Елизавета были поражены необычайно торжественными манерами Кожаного Чулка. Приписывая это окружающей обстановке, молодой человек подошел к памятнику и прочел вслух надпись:
— «Памяти Оливера Эффингама, эсквайра, майора 60-го пехотного полка. Утро своей жизни провел он в почете и богатстве, но закат ее был омрачен бедностью, одиночеством и болезнью, которые облегчались только нежной заботливостью его старого, верного и искреннего друга и помощника Натаниэля Бумпо».
Кожаный Чулок вздрогнул при звуках своего имени, и радостная улыбка осветила его старческие черты.
— Вы это сказали, молодец? Вы вырезали имя старика на этом камне, рядом с именем майора? Спасибо вам, детки! Это была добрая мысль, а добро дорого для сердца, когда жизнь уже подходит к концу.
Елизавета отвернулась, скрывая слезы. Эффингам, с трудом подавив волнение, ответил:
— Оно вырезано на этом камне, но его следовало бы написать золотыми буквами!
— Покажите мне мое имя, молодец, — сказал Натти с наивным восторгом. — Покажите мне мое имя, которому досталась такая честь.
Эффингам положил его палец на имя, и Натти с глубоким интересом обвел очертания букв, а затем встал и сказал:
— Это хорошо, и добрая мысль, и добрый поступок! А что вы написали о краснокожем?
— Слушайте, я прочту: «Этот камень поставлен в память индейского вождя племени делаваров, который был известен под именем Джона могикана»…
— Могикана, молодец! Они называют себя могиканами.
— …«и Чингагука»…
— …гач, малый, гачгука! Чингачгука! Значит это: Великий Змей. Имя нужно поставить правильно, потому что индейские имена всегда что-нибудь обозначают.
— Я велю исправить…«он был последним представителем своего племени, обитавшим в этой стране. О нем можно сказать, что недостатки его были недостатками человека, а доблести — доблестями индейца».
— Вот это верно, так верно, мистер Оливер! Ах, если бы вы знали его, как я, в цвете лет! Если бы вы видели его в той самой битве, когда ирокезы схватили его и уже привязали к столбу, а старый джентльмен, который покоится рядом с ним, выручил его. Я разрезал веревки и дал ему мой томагавк и нож, потому что ружье было всегда моим любимым оружием. И как же он действовал ими! Когда я встретился с ним вечером после погони, у него было тринадцать скальпов мингов. Не дрожите, мадам Эффингам, ведь это все были войны! А теперь, когда я смотрю с вершины холма, откуда я мог насчитать иногда до двадцати огней в лагере делаваров, мне грустно думать, что здесь не осталось ни одного краснокожего, разве забредет иногда какой-нибудь пьяница из онеидцев или из тех полуиндейцев, что живут на берегу моря и, по-моему, даже не могут называться индейцами, потому что они ни рыба, ни мясо, ни белые, ни краснокожие… Но пора мне, пора! Время пришло, и я ухожу…
— Уходите? — отозвался Эдвардс. — Куда вы уходите?
Кожаный Чулок, который бессознательно для самого себя воспринял много индейских привычек, отвернулся, чтобы скрыть свое волнение, и, достав из-за памятника большой узел, увязал его себе на спину.
— Вы уходите? — воскликнула Елизавета, быстро подходя к нему. — Вам не следует уходить далеко в леса одному в ваши годы. Право, это неблагоразумно! Он задумал, Эффингам, какую-нибудь дальнюю охотничью экскурсию.
— Мистрис Эффингам правду говорит, Натти! — сказал Оливер. — Зачем вам теперь подвергаться таким лишениям? Снимайте-ка ваш узел, да ограничьте вашу охоту прогулкой вместе с нами в лес.
— Лишениям! Да это удовольствие, единственное удовольствие, которое остается для меня.
— Нет, нет, вы не уйдете далеко! — воскликнула Елизавета, ощупывая узел охотника. — Я угадала: вот его походный котелок, вот рог с порохом. Нельзя ему позволить уходить далеко от нас, Оливер! Вспомни, как внезапно угас могикан.
— Я знал, что разлука будет нелегка, детки! Я знал это! — сказал Кожаный Чулок. — Вот я и зашел проститься с могилами и решил, что если я и оставлю вам на память альбом, который подарил мне майор, когда мы в первый раз расстались в лесах, то вы будете знать, что куда бы ни пошел старик, сердце его всегда будет с вами.
— Он что-то затеял! — воскликнул молодой человек. — В чем дело, Натти? Куда вы собрались?
Охотник подошел к нему с уверенным видом, как будто то, что он собирался сказать, должно было устранить всякие возражения.
— Вот что, молодец, я слышал, что на Больших озерах охота еще хоть куда, а белых людей почти не встретишь, кроме таких, как я. Я устал жить на расчистках и слышать стук молота с утра до вечера. И хоть я очень привязался к вам обоим, детки, — я бы не сказал этого, если бы это не было правдой, — но я слишком стосковался по лесам.
— По лесам! — повторила Елизавета с дрожью в голосе. — Да разве здесь мало леса?
— Ах, дитя, это не то, что нужно для человека, привыкшего к пустырям. Плохо мне здесь жилось с тех пор, как ваш отец явился сюда с поселенцами, но я не хотел уходить, пока был жив тот, кто покоится под этим камнем. Но теперь и его нет, и Чингачгука нет! Вы оба молоды и счастливы! Да! Теперь в большом доме весело! Пора и мне подумать о моих удобствах на старости лет. Леса! Какие это леса! Я не называю лесами таких мест, где что ни шаг, то расчистка.
— Скажите, что нужно для вашего удобства, Кожаный Чулок, и если это исполнимо, то будет исполнено!
— Вы хотите мне добра, молодец, я это знаю, и вы тоже, мистрис, но ваши пути — не мои пути.
— Это так неожиданно! — воскликнула Елизавета с глубоким огорчением. — Я думала, что вы останетесь жить с нами до самой смерти, Натти!
— Слова не помогут! — сказал Эдвардс Эффингам. — Узы одного дня не одолеют сорокалетних привычек. Я слишком хорошо знаю вас, чтобы спорить с вами, Натти! Но не могу ли я выстроить вам хижину на каком-нибудь отдаленном холме, где мы могли бы навещать вас иногда, и где вам было бы удобно?
— Не бойтесь за Кожаного Чулка, детки! Не бойтесь! Я знаю, что вы хотите мне добра, но наши дороги разные: я люблю леса, а вам нужны человеческие лица. Я ем, когда голоден, и пью, когда мне хочется пить, а у вас — назначенные часы для еды и для питья! Да, да, вы даже собак закармливаете по своей доброте, а пес должен быть тощим, чтобы хорошо выслеживать дичь. Я создан для пустыни. Если вы меня любите, то не мешайте мне идти в леса, по которым я тоскую.
Спорить было бесполезно. Все увещания остались бы бесплодными. Елизавета опустила голову и заплакала, ее муж смахнул слезы с глаз и, достав дрожащими руками из кармана бумажник, протянул охотнику несколько банковых билетов.
— Возьмите, по крайней мере, хоть это, — сказал он. — Спрячьте их у себя. В час нужды они могут оказать вам большую услугу.