Олег Гончаров - Полонянин

Долго тер, даже сам взопрел. Смотрю — только ступни у нее от холода синюшные, а сама розоветь начала, в глазах туман рассеивается.

— Вот и славно, — обрадовался я, в обыжку ее завернул и ногами к костру придвинул. — Ты полежи тут, — говорю, — а я сейчас.

Выполз из убежища нашего. Огляделся — коней нет. Они лед до самого берега взломали и, пока я из Ольги лихоманку гнал, сбежали.

— Плохо это. Ой, как плохо, волчары вас задери! — выругался в сердцах.

Но мороз долго сокрушаться не позволил. Лапника с елок я наломал, охапку целую. Снег с хвои сбил и обратно в шалаш полез.

— Ну, что? Согреваешься?

— Д-д-да, в-в-вроде, — отвечает.

— Ничего, — говорю, — сейчас еще теплее станет. Лапником наш шалаш застелил. Еще веток в костер подбросил. Зашипели они змеюкой, паром посвистели и занялись. Огонь заплясал, и от костра волнами полилось спасительное тепло.

Я одежу Ольгину вокруг на ветви развесил, а сам ступни ей растирать начал. Чую — нога у нее дернулась. Щекотно, значит. Со второй дела похуже оказались.

— Что там? — спросила она, поморщившись от боли.

— Худо, — покачал я головой. — Пальцы отморозила. К утру распухнут. Ходок из тебя никудышный.

— А кони?

— Ушли кони, — вздохнул я, а потом взглянул на нее. — Сама-то как?

— Трясет еще. Зябко, — ее передернуло.

Снег в ее волосах начал таять, и прядка прилипла к влажному лбу. Губы посинели, на щеках проступил нездоровый румянец, но в глазах ее была решимость. И понял я, что просто так она не сдастся.

— Греться будем, — твердо сказал. — Не то к утру совсем задубеем.

Скинул с себя зипун и рубаху. Поежился от холода. Стянул ноговицы, развязал онучи, размотал их, развязал гашник, снял себя порты и исподнее. Мое голое тело сразу покрылось мурашками, но я постарался не обращать на них внимания.

Затем весь этот ворох одежды расстелил на лапнике.

— Т-ты чего задумал-то? — утихшая было дрожь вновь вернулась к ней, а в глазах появился страх.

— Да не боись ты. — Я невольно улыбнулся. — Выживать я задумал. Забирайся сюда, — кивнул я на лежанку. — Глядишь, к утру твоя одежа просохнет, а вдвоем-то под обыжкой теплее будет.

Она мгновение поразмыслила, а потом кивнула и, стараясь не потревожить обмороженную ногу, заползла на ложе.

— Ну, чего ждешь? — Она откинула полог обыжки и вдруг сама улыбнулась хитро. — Давай быстрей. Застудишься.

Трещали в костре смолистые еловые ветки. Пахло разопревшей хвоей. Паром исходила развешанная одежа. Весенней капелью звенел подтаявший снег. Ольга спала, приткнувшись к моему плечу, изредка вздрагивала во сне и постанывала. Жар ее накрывал. Но этот жар был сейчас спасением для нас обоих. Ее тело доверчиво прижималось к моему, рука обнимала мою грудь, а больная нога покоилась на моих ногах. Тепло от костра было в нашей берлоге. Тепло было под овчиной.

Я вполглаза дремал. Время от времени осторожно, стараясь не потревожить Ольгу, подкармливал ветками огонь, а сам все думал о своей странной судьбе. Искал, но так и не находил ответа на вопрос, который когда-то задал своему наставнику Белореву. Вопрос: ЗАЧЕМ?

А еще Красуна жалел. Вспоминал, как его на Посвящении ратником нарекли. Не захотел он по-нареченному жить, на бранном поле свою голову класть, в охотные люди подался. Выходит, Долю не перехитрить? Не мытьем она свое возьмет, так катаньем. Тяжко ему теперь. Мог бы в Сварге сейчас с пращурами за столом сидеть, песни петь, Правь славить, а вместо этого к Водяному в угодники попал. И когда теперь снова в Явь вернется, неизвестно. Может, отпустит его речной хозяин? Натешится и отпустит. А может, при себе в русалах оставит на веки вечные.

А что же мне судьба уготовила?

— Ты станешь великим ярлом, Добрый, сын Мала — так мне Вельва в Ледяной Земле напророчила.

Ошиблась, видать.

Конюх я.

Холоп бесправный.

Сбежать хотел, да и на это силенок не хватило. Хозяйку свою пожалел, а воли лишился. Вот, наверное, Недоля сейчас надо мной потешается…

А может, время еще не пришло? А может…

Сморил меня все же сон.

Словно в бездну я провалился…

И очнулся вдруг. Оттого что губы влажные на груди своей почуял. И не разобрать сразу: то ли мне Любава снится, то ли мы на сеновале с Томилой задремали, а может, девка распутная — Гро, дочь Трюггваса, мне причудилась?

И вдруг понял я, чьи это губы.

Ну и что?

Пусть хозяйка. Пусть варяжка. Пусть недруг.

Баба — она баба и есть…

— Ногу я тебе ненароком не потревожил? — спросил я Ольгу утром.

— Дурачок, — ответила она, — разве же в такой миг боль чувствуешь? — а потом вздохнула: — Знал бы ты, как давно я вот так, на мужское плечо, голову свою не клала. Любый ты мой… — И в бороду поцеловала. А в глазах блеск горячечный.

— Это Трясавица в тебе тешится, — погладил я ее по руке. — Выбираться нам надо. К людям идти. Не то она тебя совсем спалит.

— А может, останемся? Знойно здесь. Покойно, — шепчет, а сама теснее ко мне прижимается.

— А сын твой как же? Без мамки Святославу нелегко придется.

От этих слов она встрепенулась. В себя пришла. Взглянула на меня, точно впервые увидела, головой тряхнула, словно наваждение прогоняя. Волосы ее по плечам рассыпались, грудь прикрыли.

— Чего же это мы? — спросила растерянно.

И заторопилась. Засуетилась. Принялась одежу свою с ветвей снимать. Повернулась неловко. Ногой обмороженной за сучок задела. Вскрикнула от боли и заплакала навзрыд.

— Погоди, — я ей тихонечко. — Сейчас.

А сам обыжку скинул, гляжу — пальцы на ноге у нее словно сливы спелые. Я на них подул и зашептал:

— Боля ты, боля, Марена Кощевна…

— Полегче вроде, — через некоторое время сказала она.

— Ненадолго это, — вздохнул я устало. — Одеваться нам надо. Давай помогу тебе.

— Сама справлюсь, — оттолкнула она мою руку.

Липкий пот заливает глаза. Щиплют от соли веки. Чешутся брови. Так хочется утереться, а то и вовсе рухнуть на землю и зарыться лицом в снег. Так хочется. Но понимаю, что нельзя мне. Замерзну. Засну. И ношу свою заморожу. Оттого и терплю. А ноша у меня не легкая. И с каждым шагом все тяжелей становится.

У меня на закорках Ольга сидит. За плечи меня обнимает. А я руками ее под колени подхватил и тащу по своим вчерашним следам. И буду тащить, пока без сил не рухну.

Давно иду. И силы уже на исходе. Но знаю, что недолго осталось. Еще чуть-чуть — и либо выйдем мы, либо в бору заснеженном вместе ляжем. В обнимку.

На одной ноге у нее сапог, а на другой обмотка. Я одну из сорочиц ее на ленты изодрал, на онучи пустил. А сапог у елки поваленной кинул. Лишней обузой он. А сапог хорош. Бисером расшит. Камнями разноцветными. Будет теперь зверью лесному забава.