Глава VI. Беатриче
Она была прекрасна. Уста её были похожи на цветок, а вся она – на неземное существо; глаза её часто и надолго возносились к небу: созерцала ли она свою родину, в которую ей суждено было скоро вернуться, или ей представлялись таинственные видения, ясные только ей одной, или наконец, любимый образ родных небес звал ее и манил к себе? Когда она возвращалась на землю и смотрела своим открытым и проницательным взглядом, то одних заставляла трепетать, как уличенных в чем-то недобром, если сердце их не было чисто, других – плакать от умиления… Довольно ей было явиться на пир, чтобы от блеска её глаз и свет факелов был сильнее, и гармонические муки музыки стройнее, и радость разливалась в молодых сердцах. Стоило ей покинуть праздник – и холодное дыхание скуки распространялось внезапно и отрицало общую радость.
Беатриче сидела на террасе дворца Ченчи, выходившей в сад. На коленях она держала ребенка, в котором по глазам, цвету волос, и вообще по сходству, нельзя было не узнать её брата; она с любовью ласкала его волосы и беспрестанно целовала в лоб. Голова ребенка склонилась к ней на грудь, и он устремлял на нее такой неподвижный взгляд, как будто мысли его витали где-то вне этого мира.
– О чем ты думаешь, мой дорогой Виргилий? – спрашивала его печально Беатриче.
– Я думаю о том, что было бы хорошо для нас не родиться на свет!
– Ах, Виргилий…
– А так как этому помочь нельзя, то лучше всего поскорей его покинуть…
– Покинуть! Отчего?
– А зачем оставаться? Мое сердце, вот тут внутри, уже умерло, я это чувствую; а когда сердце умерло, тяжело его переживать!..
– Ты едва только взглянул на жизнь, брат мой, и говоришь такие отчаянные слова, это не хорошо; живи и радуйся; ты не знаешь еще, какие розы готовит тебе судьба.
– Розы? судьба?.. Нет, смерть собирает цветы для венка на мой гробик… Судьба покинула меня в тот самый день, как умерла наша мать…
– Но мы не можем считать себя совершенными сиротами, разве добрейшая синьора Лукреция не любит нас, как мать?
– Да; но она не мать…
– А разве у тебя нет меня? и разве я не люблю тебя? А кроме меня разве у тебя нет братьев, отца?
– Какого отца?
Беатриче, пораженная внезапным ужасом, при этих словах ребенка, остановилась, и только после долгого молчания, нерешительным голосом прибавила!
– Разве Франческо не отец твой и мой?..
Мальчик опустил голову, закрыл глаза и, скрестив на груди руки, прошептал нетвердым голосом:
– Сестра, посмотри мне на лоб, и том месте, где начинаются волосы: видишь там шрам?.. видишь? Знаешь, кто ранил меня? Я тебе не говорил до сих пор; но теперь, когда чувствую, что скоро умру, я могу тебе признаться. Часто я думал о том, почему Франческо Ченчи не любит меня и не ласково на меня смотрит? Я чувствовал, что ничем этого не заслужил. И раз как-то, собравшись с духом, бросился ему в ноги и хотел поцеловать его руку. Он как закричит: «пошел вон, ты не мой сын!» и так крепко ударил меня в грудь кулаком, что я упал навзничь и головой ударился об угол шкафа, что стоит у него в кабинете. Франческо Ченчи видел, что я лежу в обмороке, весь в крови он это видел и не поднял меня!.. Вот откуда взялась моя рана, и вот причина болезни, от которой я чахну…
Беатриче вся дрожала и не в силах была произнести ни одного слова. Ребенок с возрастающим страданием поднял рукав рубашки и протянул к сестре исхудалую руку.
– Смотри, прибавил он: – на следы этой раны. Знаешь, кто сделал ее? – Нерон; и слушай, как это случилось. Раз как-то я сорвал в саду отличный персик, и сказал себе: «пойду-ка поднесу его отцу, может, он будет доволен». С этими мыслями я отправился в его комнату, открыл дверь и вижу, он читает. Чтобы не потревожить его, я подхожу тихонько, как вдруг на меня кинулся Нерон и укусил мне руку; я корчился от боли… Отец смеялся.
Грудь Беатриче волновалась, словно готова была разорваться на части.
– И не случись тут Марцио, он допустил бы собаку растерзать меня. Полюбуйся еще! – и ребенок разделил волосы на макушке: – видишь это место? Тут недостает целого клока волос… Знаешь, кто мне вырвал их? – отец. Вскоре после того, как я ударился о шкаф, с перевязанной еще головой, вне себя от горести, я с решимостью явился к отцу и сказал ему: «Отец мой, чем я оскорбил вас? за что вы ненавидите меня? благословите меня, ради Бога, благословите вашего сына, который любит вас!» Он, намотав клок моих волос себе на палец, ответил мне этими словами, – слушай, именно этими словами: «если б у тебя была голова из серы, и слова были огонь, я бы дал тебе благословение, чтоб сжечь тебя! Ступай прочь, эхидна; я невавижу тебя, а потому и ты должен меня ненавидеть; на что мне твоя любовь, щенок!» При этом он дернул так крепко за волосы, что мне казалось, будто вся кожа отделилась от черепа. Клок волос остался у него в руке. Вместо того, чтоб пожалеть меня, он пришел в такую ярость, будто ему, а не мне было больно. «Я проклинаю тебя!» – кричал он, – «и твоих детей, если они у тебя будут, чтоб всем вам жить в нищете, чтоб всем вам сделаться злодеями, убийцами и умереть на виселице!» Теперь, сделай милость, скажи мне, Беатриче, могу ли я желать жить? Мать меня покинула, отец проклял, так не лучше ли мне умереть? Разве я говорю не правду, сестра?..
И ребенок заплакал навзрыд.
Для таких страданий не было утешения. Беатриче чувствовала это и молчала, лоб её покрылся потом и частые капли его падали как слезы из глаз. Когда прошло уже довольно много времени в тяжелом молчании, Беатриче, преодолев страдание, которым была полна душа ея, попробовала утешить брата нежным голосом:
– Успокойся, Виргилий, ты может выбрал дурное время…
– Нет, он был спокоен.
– Может быть он был расстроен какими-нибудь тайными заботами…
– Нет, он был весел… После того, как собака укусила меня, он начал играть с ней… с собакой, которая чуть не растерзала сына!.. Теперь и я уж не люблю его… Знаешь, когда я его вижу, у меня кровь бьется в жилах и от его голоса у меня голова болит.
Беатриче изменилась в лице: ей делалось дурно; но она силою воли победила природу и пересилила себя; она подняла глаза к небу, хотела говорить, и не могла; вместо слов у нее вырвались рыдания. Она переждала немного, и тогда голосом, который постаралась сделать тверже, сказала:
– Не будем отчаиваться, мой Виргилий; но будем молить Бога, чтоб он внушил более человеческие чувства к нам нашему родителю.
– О, Беатриче!.. И ты думаешь, что я не молил его? О, как часто я молился!.. Ночью, накануне того дня, когда Франческо Ченчи оттолкнул меня от себя и размозжил мне голову, я встал тихонько с постели и в одной рубашке, босиком, отправился вниз в капеллу, и на коленях, перед мощами святого патрона нашего семейства, молился, чтоб душа отца смягчилась и чтоб он имел хоть немного любви к нам за ту страстную привязанность, какую мы питаем к нему… Видишь, как услышаны мои молитвы!
