в углу швабра стыдливо пряталась за раскуроченные ящики. М-да, Иван Никитич не позволил бы торговать в таком раздрае.
– А что, папирос «Герцеговина Флор» нет ли у вас? – поинтересовался он у барышни, не чтобы купить, он по-прежнему табака не курил, не нюхал и не жевал, а просто чтобы не уходить, чтобы подышать здесь еще немного.
– Давно нет, дедушка, – приветливо ответила продавщица.
«Дедушка» больно резанул ухо, Платон еще раз оглядел почерневшие углы, израненную изразцовую печь и вышел, не кивнув на прощанье. Больше он сюда не придет. То, о чем плакало сердце в бескрайней степи, давно умерло и оплакано. Надо думать о живом.
До воскресенья оставалось три дня, их следовало посвятить кладбищу, привести в порядок родные могилки. Айбар хотел все сделать сам, боялся за старого, но тот не уступал, хватался за кирку и лопату. Работа кипела, предкам долженствовало радоваться и покровительствовать их непростому делу.
– Красиво, Платон-ага. – Айбар удовлетворенно провел мокрой тряпкой по свежесложенной кирпичной ограде и вытер со лба пот. – Теперь надо бы лепешки испечь.
– Надо бы…
– Я Асе позвоню, попрошу.
– Вообще-то они православные, им вроде и не нужны лепешки. – Платон потянулся и закряхтел: спину немилосердно ломило.
– Лишним не будет. Какая разница?
– Ты знаешь, Айбар, я ведь никогда не думал, что побрякушки могут меня дождаться. Ведь войны и всякая прочая акробатика. А когда узнал, что Авдей настоятелем в Никольском, когда он меня признал и по плечу похлопал… – Тяжелый вздох вылетел из груди и присел на кладбищенскую ограду. – Тогда я понял, что это Бог нам помогает. Только он один, прочим не под силу. Теперь я думаю, что все получится.
– Инш Алла, – завороженно повторил Айбар.
– На этом кладбище мои дед и прадед похоронены. А я не хочу. Пусть надо мной степные ковыли стоят. Где жил счастливо, там и похороните. – Его плечи сгорбились под ношей важных мыслей, слова выдавливались с трудом: – Ты знаешь, я ведь уже старый.
– Надо же, а я думал… того-самого… совсем молодой! – Шутка заставила обоих улыбнуться, но напряжение не ушло, лишь отступило немного, спряталось за ближний камень.
– Где-то молодой. – Старик похлопал себя сначала по лбу, потом по груди. – А где-то староват. – Рука потянулась назад, погладила поясницу, вернулась и легла на правое колено. – Так вот, мне надо позаботиться о Катюше. Если Бог нас с Тоней приберет раньше, чем она сможет на своих ногах по жизни идти, то вы с Асей будьте ей вместо родителей. Договорились?
– Что вы говорите, Платон-ага? – запротестовал Айбар. – Вы сами ее вырастите и замуж выдадите. Еще на свадьбе погуляем.
– Семьдесят один.
Цифра повисла над головами без комментариев.
– Хорошо. Конечно, мы станем ей семьей, не сомневайтесь. Мы и так все эти годы были одной семьей.
– Потому и притащился с тобой сюда и пойду к отцу Протасию, буду умолять, врать, хоть и не пристало так с духовным лицом.
– Я все… того-самого… все понимаю. Но лучше бы вы все-таки подольше пожили. – Айбар схватил ведро и побежал к колодцу: требовалось полить воткнутые в землю луковицы и семена, пусть славные предки Сенцовых лежат под цветущими холмиками и их аруах помогает во всем копошащемуся в грязи потомству.
К воскресенью погода испортилась, сливовые тучи набрякли гроздьями, обещая с минуты на минуту выплеснуть на улицы гремящий урожай. Ветер кашлял, выхаркивая редкие капли, готовился к атаке. Отец Протасий хотел посидеть с гостями в саду, но не задалось, и они устроились в темной горнице под одинокой грушей лампочки.
– Так тебе там и нравится, выходит? – удивлялся в который раз Протасий, выслушивая про житье-бытье в казахской степи.
– У меня дом, семья, на службе уважение, – перечислял Платон, загибая заскорузлые пальцы, – живу, ни на кого не оглядываюсь. Кому такая акробатика не понравится?
– И то верно, а я всю жизнь при церкви, вроде под приглядом Господа, а сам все время озираюсь. Отступников много вокруг, доносчиков. И меж нас тоже попадаются.
– Так оно и допрежь было. Разве Иуда не доносчик?
Отец Протасий быстро приложил палец к губам и зашипел:
– Тс-с-с… Хватит о таком… А ты зачем сюда приехал?
– Да захотелось наведаться в родные места. И вот он, – Платон показал на Айбара, – защищал город в войну, хотел посмотреть, каков Курск-батюшка в мирное времечко.
Айбар опустил глаза: в действительности он никогда не был под Курском, и это легко проверить. Но теперь уже поздно отнекиваться: раз Платон-ага решил врать, надо кивать головой. Хотя… нехорошо это – лгать такому человеку.
– У меня к тебе просьба огромадная, Авдеюшка. – Платон полез за пазуху и достал завернутые в «Правду» рубли. – Возьми на свечки, упомяни в сорокоусте сына нашего Василия, мою матушку Дорофею и рабов Божьих Ивана и Екатерину.
– Упокой, Господи, души усопших раб Твоих и всех православных христиан, и прости им все согрешения вольная и невольная, и даруй им Царствие Небесное.
– И… не дозволишь ли причаститься к подлатанию храма? Пусть будет моим покаянием. Я видел, строители у тебя бегают, леса по стенкам висят. Так мне и умирать поспокойнее станет в басурманской степи.
– Почему ж в басурманской? Нам сообщают, что есть в Казахстане и православные церкви, и грамотный клир. Разве уж совсем некуда сходить помолиться?
Платон подавил раздражение: разговор уплывал не в ту сторону.
– Есть, есть. – Он миролюбиво похлопал Протасия по рукаву рясы и невзначай положил руку поверх газетного свертка с деньгами. – У нас теперь не степь, а сад. Ты знаешь, оказывается, все растет. Казахи раньше думали, что ни овощей, ни фруктов не родит их земля, а на самом деле они просто ленились, не знали, как ухаживать. А теперь, когда поселенцы раскопали огороды да насадили зеленки, любо-дорого стало смотреть на сельцо: подворья пышные, яблочки наливные висят – такая вот акробатика.
– И что? Каков урожай у вас? – Глаза священника бродили по лицам гостей и все время норовили вернуться к свертку на столе.
– Да, хороший урожай. И хлеб родит, и пастбищ много. Земля богатейшая, заводы, месторождения.
Айбар слушал и автоматически кивал.
– Так что? Выходить нам завтра на работу? – вернулся к насущному Платон и подвинул к Протасию завернутые в газету рублики.
– Конечно, в храме не хватает рабочих рук, будем рады помощникам. – Протоиерей принял сверток, положил на краешек стола со своей стороны. Ясно, что Платон здесь неспроста, да ведь какая разница? Надо печься о храме, а что у однокашника на уме – на то Бог ему судья.
На следующий день в бригаде каменщиков образовалось пополнение из длинноносого старика и крепкого
