Лициний, к которому он обратился, стал настойчиво советовать согласиться на всякое предложение, прекращающее кровопролитие с обеих сторон.
— Я не говорю о себе или о моем легионе, — говорил полководец. — Наша дисциплина неодолима, продовольствие раздается регулярно, и солдаты благодаря продолжительным походам привыкли к сирийскому климату и зною. Мы потеряли сравнительно мало народу вследствие усталости и болезни. Но никакой вождь не знает лучше Тита, как тает армия просто под влиянием времени, какую разницу могут произвести несколько недель и в силе, и в количестве войска и что от этой разницы может зависеть победа или поражение. Другие дивизии не были так счастливы, как моя. Я обращаюсь к начальнику «распущенного легиона», пусть он скажет, сколько народу мог бы он вести сегодня на приступ.
Гиппий степенно погладил бороду и мотнул головой.
— Если бы ко мне обратились с этим вопросом пять дней назад, — сказал он, — я отвечал бы, что тысячу человек Вчера еще их было бы семьсот, сегодня в полдень, великий государь, мне надо будет довольствоваться пятьюстами. Впрочем, — прибавил он с оттенком своей прежней резкости, — каждый из этих пятисот мог бы вести к пролому целые когорты.
Глубоко справедливо было, что влияние климата на людей, склонных к невоздержанию и удовольствиям и вынужденных нести тяжелую службу, сократило наполовину первоначальное число гладиаторов. Правда, оставшиеся были воодушевлены, как и начальник, той отвагой и беззаботностью, какие они выказывали в амфитеатре.
Окинув взором офицеров, Тит на минуту глубоко задумался, и Плацид, воспользовавшись моментом, сказал своим вкрадчивым, любезным голосом:
— Я не такой человек, чтобы не разделять мнения главных начальников, сейчас говоривших. Империя давно признала Лициния одним из самых доблестных своих полководцев, а для гладиатора Гиппия война — природная стихия. Однако я прежде всего предан Цезарю и Риму. Великий государь! Когда несколько времени назад тебе пришла мысль послать пленного еврея с воззванием к соотечественникам на Иерусалимские стены, что из этого вышло? Они знали, что говоривший с ними был патриций одной из самых старинных фамилий и, я думаю, даже священник их религии. Они открыли в нем искусство полководца, и я сам готов признать это без зависти, хотя некогда он и разрушил мои усилия при Иотапате. До взятия в плен цезарем Веспасианом он был одним из наиболее стойких патриотов и самым отважным начальником. Когда он обратился к ним со словами, они, несмотря на расстояние, отделявшее его от них, не имели никакого повода подозревать его в неискренности, и, однако, повторяю, что же из этого вышло? Только то, что они выиграли несколько часов для сопротивления, бросили еще более дерзкий вызов в лицо Риму и выказали еще большую жестокость по отношению к нашим войскам. Я бы не поверил им, государь! Это сегодняшнее предложение, может быть, только уловка, чтобы выиграть время. Вчерашняя атака, открытая моей конницей, должна была страшно напугать их. Средства их, вероятно, истощены. Солдаты той фаланги, которая с таким упорством сопротивлялась нам, походили на заморенных волков, понукаемых голодом. Взгляни на этого посла, одного из влиятельнейших лиц Иерусалима. Разве не написан голод на его впалых щеках и провалившихся глазах? Пусть ему дадут есть, и ты увидишь, как его лицо просветлеет при одном слове «пища». Дай ему есть здесь, в присутствии военного совета, и по его жадности заключи о тех лишениях, какие он выносил за стенами.
— Остановись! — с негодованием воскликнул Тит. — Остановись, трибун, и, если в тебе остается хоть сколько-нибудь благородства, научись уважать несчастие, в особенности несчастие врага. Да, этому почтенному старику, действительно, дадут пищи и вина, но он не подвергнется поруганию в моем лагере и его страдания не послужат для удостоверения в том, что он говорит правду. Лициний, мой старый и достойный советник мой учитель в военном искусстве, я вверяю его твоим заботам. Отведи его с собой в палатку и позаботься, чтобы он ни в чем не терпел недостатка. Тебе не надо внушать, что и врага можно принять дружественно и любезно, насколько это позволяет благоразумие воина. Но не теряй его из виду ни на минуту и отошли с моим ответом к главным воротам Иерусалима под конвоем сильной стражи. Я не хочу тайных сношений с несчастным народом, хотя и боюсь, что мой долг по отношению к отцу и государству не позволяет мне давать ему просимое перемирие. Ну, да это мое дело. Я узнал ваши мнения и благодарю за них, но избираю из них лучшее. Вы свободны, друзья и товарищи! Пусть этот человек через час придет за моим ответом к тем, кто послал его.
— Vale! — произнес каждый офицер, делая поклон, прежде чем выйти из шатра.
Гиппий и Плацид отстали и шли позади других, а скрывшись из глаз часового, который сторожил орлов, паривших перед стоянкой полководца, поглядели друг другу в лицо и расхохотались.
— Ты смело говорил, — заметил первый, — но твои речи удостоились плохого приема. Однако набег будет отложен, и мои бедные, невинные ягнята едва ли добьются позволения вести легионы на приступ.
— Не бойся, — отвечал трибун, — приступ произойдет завтра. Не идет ни тебе, ни мне, почтенный Гиппий, мирно входить в большие ворота, в военном порядке проходить к храму и довольствоваться простым созерцанием его золотой сверкающей крыши. Я с трудом могу успокаивать своих кредиторов, да и ты, должно быть, с трудом оплачиваешь своих людей. Кабы мы не имели в виду казны святого города, так ни ты, ни я не жарились бы в латах под палящим солнцем. И я тебе говорю, что эта казна будет наша, будь покоен.
— Ты думаешь? — спросил тот с оттенком сомнения. — А, однако, государь говорил очень сухо. Можно сказать, что он не только разошелся с тобой во мнении, но еще и отнесся к твоему совету с порицанием. Я очень доволен, что не был на твоем месте, а не то я умудрился бы дать ответ и самому сыну Веспасиана.
Трибун весело засмеялся.
— Пустяки! — сказал он. — У меня шкура носорога, когда дело идет только о взглядах да словах. Как бы стрела ни была остра, она меня не проймет. Да, наконец, разве ты не знаешь, каков этот львенок, сын старого льва? Царственное животное всегда одно и всегда оно опасно, когда его гладят против шерсти. Тит прогневался только потому, что его здравый смысл шел против его желаний и делал правым меня, человека, которого он удостаивает своего презрения. Вот погляди, Гиппий, что мы пойдем на приступ, прежде чем пройдут два дня. Моя когорта будет в крыле, а распущенный легион будет свирепствовать в середине. Ну, пойдем же выпить кубок вина и оденемся в полотняную одежду, хоть и становится так удушливо жарко в этих палатках. Я думаю, что, как осада кончится и город будет взят, мне уж никогда не придется взваливать на себя латы.
