Глава 1. «АРИСЕГ» ПРИХОДИТ В КОРНУОЛЛ
В матросском кубрике было жарко от соседнего машинного отделения. И тем не менее меня пробирала дрожь, когда я поставил стакан и снова потянулся за бутылкой. Свет от лампочки без абажура больно бил в глаза. Я снова наполнил стакан. Алкоголь, спускаясь по горлу, обжигал внутренности, но теплее мне не становилось. Мне казалось, что я промерз до костей. У нас над головой грохотали по палубе сапоги. По соседству в гамаке шевельнулось чье-то тело, человек всхрапнул, повернулся на другой бок и снова затих. Гамак, повинуясь движению судна, раскачивался, словно на нем лежала кипа соломы. От застарелого запаха немытых тел, смешанного с парами коньяка и синего табачного дыма, у меня слезились глаза.
– Сколько времени? – спросил я.
Во рту у меня пересохло – он напоминал мне пыльную пещеру, в которой, словно мохнатая заячья лапа, болтался язык. Из горла вырвались хриплые неестественные звуки, когда я задал вопрос.
– Твоя уже спросила, сколько время, две минуты назад.
– Ну и что, и опять спрашиваю, – грубо сказал я.
Черт бы побрал всех этих итальяшек. С какой стати я должен пить с итальянцем? Зачем Малигану понадобилось брать в команду итальянцев? Но англичане не желают со мной нить, так их растак. Эгг пил со мной только потому, что он уже напился и был готов пить дальше с кем угодно. А может, ему нравится смотреть, как из моего нутра выглядывает страх? Он смеется надо мной. Я вижу это по его черным глазам.
– Сколько времени, черт тебя подери? – заорал я.
Он вытащил из кармана большие серебряные часы и повернул в мою сторону позолоченный, богато украшенный циферблат. Четверть четвертого. Если расчеты Малигана верны, скоро покажется английский берег. Вечером, когда садилось солнце, справа по борту был виден Бишопский маяк.
Эгг сунул часы в карман и снова взялся за стакан. Он пил шумно, чмокая и отдуваясь. Его толстые мокрые губы блестели при свете качающейся лампочки. Он улыбался, а глаза его следили за мной. О чем он думает? Что происходит под этим круглым бритым черепом? Жестокие губы, карие глаза, точно такие, как у собаки, как у страстной женщины, – холодные глаза.
– Будь ты проклят! – заорал я. – Чему ты улыбаешься?
Я чувствовал, что во мне вскипает злость, вытесняя озноб и страх, все тело разбухает, расширяется, и тесный кубрик уже не может его вместить. Веки его дрогнули, и, когда я заглянул ему в глаза, они были широко раскрыты, так что я мог заглянуть в самую глубину, в самое его гнилое нутро. А он просто смотрел на меня своими широко раскрытыми жесткими глазами.
Злость моя улетучилась, и мне снова стало холодно.
– Черт бы побрал всех итальянцев, – услышал я собственный шепот.
Интересно, сколько времени я уже пью? И что все это значит? Да не все ли равно? С Италией я покончил. Передо мной лежит Англия, вот она, впереди, в темноте, которая простирается за стальной обшивкой судна.
Человек, который давеча ворочался в гамаке, перевернулся на спину, вытянул руки и сел, протирая со сна глаза.
– Что, снова надрался, Эмилио? – спросил он итальянца. – Господи, неужели никогда не остановишься? – Он нагнулся, чтобы посмотреть на бутылку. – Никак коньяк? Где ты его раздобыл? Спорим, залез-таки в какой-нибудь ящик. Итальянец улыбнулся:
– Хочешь выпить, Раппи?
– Не возражаю, – усмехнулся тот. – Но Бог тебе в помощь, если шкипер дознается, что ты запустил руку в груз. Малиган не стесняется, когда нужно разобраться с теми, кто залез к нему в карман. Ладно, ладно, знаю, что ты ловко орудуешь ножом, но у него-то пушка, разве не так?
Лицо итальянца расплылось в усмешке, обнажившей прекрасные белые зубы.
– А разве синьор Малиган не на палубе? Он сюда не заходит. Слишком здесь воняет. – И он беззвучно засмеялся.
– Ну что ж, это твои похороны, приятель. – Раппи сбросил ноги на пол и вылез из гамака.
Он застегнул брюки и крепко прижал ладони к животу, словно проверяя, все ли там в порядке. У него была грыжа, потому-то его и называли Раппи. [Rappi – сокращенное от rupture {ам) , произносится как «рапче») – грыжа.] Он был худой и костлявый, лицо у него было как у черепахи, а адамово яблоко на тощей шее двигалось вверх и вниз при глотании. Редкая седая двухдневная щетина покрывала грязную морщинистую шею и подбородок. Он достал эмалированную кружку и налил в нее до половины из бутылки.
– Посмотрите-ка на этого самоубийцу, который готов выложить все свои денежки, и неизвестно, что за это получит. – Он вытер рот рукавом своей фуфайки и посмотрел на меня сверху вниз, раскачиваясь в такт движению судна. – Посмотрим, хватит ли у тебя духу сойти на берег, а? – Он насмехался надо мной, ничуть не скрывая. – Почему ты не остался в Италии? Там самое место таким, как ты. Ну ладно. Я знаю, почему ты смылся из Неаполя. Как только британская армия оттуда ушла, итальяшки начали придираться И я их не обвиняю. Ты только и умеешь, что драпать, было бы только от чего.
Меня снова охватила злость, даже застучало в висках. Я грохнул стакан на стол и вскочил на ноги. Он был такой жалкий, ничтожный замухрышка. Какое он имел право надо мной издеваться? Я чувствовал, как у меня сжимаются кулаки. Одним ударом я мог бы размозжить его о стенку этого кубрика.
– Правильно, ну давай, бей меня. – Его водянистые глаза смотрели на меня снизу вверх. – Что, даже на это духу не хватает? – издевался он, видя, как я опустил руку. – Да нет, не ударишь, Малигана боишься. В этом все и дело. Ты ведь всегда чего-нибудь боишься, верно?
– Откуда ты знаешь, почему человек боится? – крикнул я.
– А вот и знаю, – огрызнулся он. – Что, я не был в армии, что ли? Три года перед войной, а потом Дюнкерк и через пустыню – в Аламейн. Виноват я, что ли, что заработал грыжу и меня вышвырнули?
– Ты действительно послужил, – сказал я.
– Защищал свою страну, как всякий порядочный человек, вот что я делал. Был в чине капрала, когда брюхо меня подвело.
– Ладно, – сказал я. – Защищал свою страну, значит. А посмотри сейчас на себя – шестеришь на контрабандиста, мерзавца, который разбогател в войну – возил спиртягу из африканских портов, пока ты потел в своей пустыне.
– Ну и что, надо же человеку жить, как ты думаешь? – Он отхлебнул из стакана, перекатывая коньяк во рту, словно обыкновенное полоскание. Потом проглотил – кадык его при этом отчаянно дернулся – и с шумом выпустил воздух. – Что скажешь, Эмилио? Человеку нужно чем-то жить, верно? Как ты думаешь, что предложило мне это долбаное Министерство труда, когда меня уволили, как непригодного к службе? Работу на шахтах! А у меня кила величиной с ворота, которую я заработал на службе отечеству. Поднял дуло зенитной пукалки, вот так-то. А теперь посмотри на меня и скажи, похож я на красавчика? Но права у меня есть, такие же. как и у всякого другого. Вот я себе и сказал: Чарли, говорю, тебе нужна работа, чтобы не надрывать брюхо, ты ее заслужил, пока защищал свое отечество. – Он внезапно придвинулся вплотную ко мне: – А ты-то что о себе воображаешь? Кто ты такой, что обзываешь меня шестеркой и рэкетиром? Что ты собираешься делать, когда сойдешь на берег, ну-ка, давай отвечай.
