этой бодрой ноте обед и закончился.
— А с вами интересно, Сергей Васильевитш, — сообщила мисс Элен на прощание.
— Спасибо… А почему?
— Вы, оказывается, человек информированный.
Сергей хохотнул.
— Ну, не то чтобы очень… С другой стороны, в стольких домах бываю, столько портретов пишу… Поневоле много чего наслушаешься. Художник ведь, пока работает, — это почти что член семьи.
— Ах так? Ну, теперь ясно, почему я сразу почувствовала к вам расположение, — сказала девушка вроде бы в шутку, но при этом одарила Белозёрова взглядом вполне серьёзным.
Нельзя сказать, что Лондон Арсения уж так удивил. Последние годы боевик прожил в Санкт-Петербурге и Москве, а все большие города разительно похожи друг на друга: многолюдьем, яркими витринами магазинов и ресторанов, обилием конных повозок на улицах, — от простых двуколок до роскошных карет. Правда, на дорогах Лондона изредка попадались ещё невиданные в России дымящие локомотивы на колёсах или, как их тут называли, автомобили.
Чужбина — не сахар, привыкалось трудно. Тут и речь другая, и порядки, и деньги, — всё другое. Люди другие, вот главное. Думают иначе, чем русские. Рехнулись на законах и спорте, по любому поводу готовы биться об заклад. Любят кричать «Боже, храни королеву!», молитвенно закатив глаза к небу. Петушиный бой собирает толпу, какой православный храм не видел и в Троицу. Городовых в шапках с козырьком и высоким верхом величают просто «бобби». Попробуй нашего городового назвать Петькой или Васькой, — тут же в рыло схлопочешь… И много ещё чего раздражало своей непохожестью на русские нравы и обычаи. А когда в соседнем трактире на завтрак предложили отведать ослиного молока, Арсения чуть не стошнило…
— Ничего, привыкнешь, — утешал Дмитрий, смеясь необидно.
В Лондоне Дмитрий Столяров был доверенным лицом Желябова в русской революционной общине. Это он встречал Арсения на пристани. От него-то парень, оторвавшийся в долгом путешествии от событий, сразу узнал новость, уже долетевшую до Лондона: покушение на Александра Второго удалось. Императора взорвали, но и от партии мало что осталось. Желябова, Перовскую, Кибальчича и многих других уже схватили, со дня на день ожидается вынесение приговоров. Понятно, каких…
— А что народ? — хмуро спросил Арсений, останавливаясь и ставя чемодан на мостовую. — Всколыхнулось где-нибудь?
— А как же, — ответил Дмитрий. Растоптал окурок и тут же нервно достал новую папиросу. — В разных губерниях целые демонстрации прошли: требуем казнить, мол, цареубийц лютой смертью… Быдло проклятое! И ради них, ради этой сволочи наши товарищи… лучшие люди России… на эшафот, на каторгу…
Недоговорив, отвернулся. Арсений положил руку на плечо, сказал решительно:
— А ты чего ждал? Что мужички все, как один, кинутся свергать власть? Полицейские участки громить, барские усадьбы жечь? Цена людишкам нашим пятак в базарный день. Правильно говоришь, — быдло… Другого народа нет, вот беда. Ты не раскисай.
— Да не раскисаю я, — сквозь зубы сказал Дмитрий. — Некогда тут раскисать. И тебе дело будет, не сомневайся. А за Андрея, за Николая с Софьей и других наших отомстим. Отомстим безжалостно, беспощадно! Палачей уничтожим, Россия кровью умоется! — с надрывом добавил он, повышая голос.
«Тоже мне, Аника-воин…» Арсений поморщился. Пафос он терпеть не мог. Кивнув на чемодан, обронил:
— Мне бы устроиться для начала.
— Ну да, ну да, — закивал Дмитрий, улыбнувшись неловко. — Что-то я тебя заговорил с порога… Поехали, поселю на квартиру. Приведёшь себя в порядок, выспишься, а завтра уже и поговорим, обсудим, что к чему. С товарищами познакомлю.
Кликнув извозчика, повёз Арсения в Ист-Энд.
В Лондоне говорят: «Вест-Энду достались деньги, а Ист-Энду грязь». Пролетарский восток английской столицы десятилетиями напролёт, изо дня в день, коптил небо своими заводами, фабриками, красильнями. Им вторили густо чадящие пароходы и катера, во множестве бороздившие Темзу. На улице Петтикоут-Лейн сажа чёрным жирным снегом густо припорошила жёлтые двухэтажные дома, — в одном из них Дмитрий поселил Арсения. Да и дышалось тут тяжко. Знаменитый английский смог, словно тёмный грязный саван, укрывал домаи чахлые деревья, людей и реку. Неуютно, бедно, невесело… В этом же районе жили и другие товарищи.
А вот как жили?
Русская революционная община в Лондоне была невелика, — несколько десятков человек. Старшими в общине считались народник Лавров и анархист Кропоткин. Пёстрый был народец, разношёрстный, погрязший в идейных разногласиях. Каждый — от разночинца до дворянина — ненавидел власть, каждый жаждал свернуть шею царизму, но никак не могли сойтись в методах. Собираясь на своих тесных квартирах, обсуждали новости из России, спорили до ругани, хватали друг друга за грудки и никак не могли прийти к общему мнению.
— Почему власть в России творит всё, что хочет? — громко спрашивал худой длинноносый брюнет Кацнельсон, обводя товарищей гневным взглядом угольных глаз, и сам себе отвечал: — Потому что народ наш исконно крестьянский живёт в беспросветной нищете и бесправии. Просветить его, объяснить, что все люди рождаются свободными и равными в правах, — вот наш долг, вот наша задача. Только просвещённый землепашец способен на революционный протест, разве неясно?
— Просвещали уже, — бесцеремонно перебивал русобородый Данилов, яростно пыхтя папиросой. — Забыл, что ли, как тридцать лет назад студенты ходили в народ, — разъясняли, агитировали? А чем кончилось? Землепашцы твои любезные вязали их, как баранов, и сдавали местным исправникам. Вот тебе и всё просвещение. Ты хоть раз живого крестьянина видел, теоретик? Тёмные они, тупые, забитые.
— Революцию делают не букварями, а бомбами, — скрипел коротышка Игнатов. — Чем можно всколыхнуть народные массы, да так, чтобы до печёнок пробрало? Только террором!
— Много твой террор помог, да? — гортанно возражал скептик Восканян. — Вот только что царя в расход пустили, а революции как не было, так и нет. Зато, считай, партию потеряли… Дороговато Алексашка обошёлся, а?
Дальше начинался гвалт, в котором терялась нить спора, а порой и здравый смысл в придачу.
Однако при всех разногласиях революционеры цепко держались друг за друга. Кухонные споры и посиделки под дешёвый виски или просто чай были лекарством от тоски по родине. Собравшись вместе, можно было ненадолго забыть о чужом неуютном Лондоне, вспомнить русские берёзы, спеть «Дубинушку» или «Эх ты, степь широкая». В свободное же от посиделок время, забыв о спорах, товарищи рука об руку выпускали журналы «Хлеб и воля», «Накануне», «Народоволец». Революционные брошюрки и листовки тоже выпускали. Всё это бумажное добро каким-то образом уходило в Россию и растворялось на бескрайних просторах империи.
Побывав на двух-трёх революционных вечеринках, Арсений решительно сказал Столярову:
— Что-то я не пойму, зачем Андрей меня сюда прислал. Лясы точить по вечерам? Чаи на кухнях гонять? Так я по другой части. Ты вроде говорил,
