труду, пренебрежением к женской чести, любовью к жестокости, драчливостью и полным отсутствием религии.
От Мэйхью до экспериментов Ф. Гальтона, разрабатывавшего фотографии преступных типов в 1870-х годах, прошло не так уж много времени [Hartley 2001; Finn 2009]. Пока социальные теоретики на европейском континенте пытались представить глубинные структуры, связывающие незнакомых людей в единое общество, первые британские социологи сосредоточились на исследовании и определении различий.
В XVII и XVIII веках различные формы социальной идентификации и отличия размножились, превратившись в массу рангов и орденов, должностей и степеней, сортов и классов. Влиятельная работа Г. Кинга по изучению населения после 1688 года содержит подробный список из более чем 20 групп, различающихся по «чинам, степеням, титулам и квалификациям». Классификация Кинга – путаница из политических должностей, социальных рангов и титулов, экономических специальностей – избегала точных определений, но вызывала в памяти порядок, в котором каждый знал свою роль и место в детальной и незыблемой иерархии [Cannadine 1999]. К началу XIX века это уже не имело смысла. Дело было не только в том, что поддерживать и оправдывать столь сложную иерархию мелких различий было труднее в обществе незнакомцев, но и в том, что усиливающаяся работа по социальному описанию создавала новое ощущение общества как отдельной области, требующей собственных форм классификации и различий.
Рис. 9. Жизнь в омнибусе в Лондоне
Источники: Иллюстрация «London News», 11 июня 1858 год.
До конца XVIII века, когда зоологи впервые использовали понятие «общество» для обозначения отдельной системы социальной организации животных, термин обозначал определенный набор связей. Эта идея общества как отдельной сферы, отделенной от политики и экономики, была применена к человеку только в начале XIX века. Начиная с 1830-х годов в свет выходит множество работ журналистов, статистиков, медиков, филантропов, предпринимателей и политиков, исследовавших «состояние Англии», а именно кажущиеся пагубными последствия индустриализации и урбанизации на рабочую бедноту. Несмотря на совершенно разные методы, подходы, жанры и политические предпочтения, их работы в совокупности утвердили социальное как отдельную область исследования со своими закономерностями, вопросами и проблемами, которые были отделены от экономики или политики. Однако эта идея социального как автономной системы, законы которой могут быть выявлены через изучение конкретных механизмов, развивалась медленно. Она была менее очевидна в работах Ассоциации исследований в области социальных наук (1857 и 1886), чем в работе Г. Спенсера «Изучение социологии» (1873), в которой на основе эволюционной биологии была разработана концепция общества как органической и все более сложной системы, и в книге Г. Мэна «Деревенские общины на Востоке и Западе» (1876), в которой превозносились патриархальные узы, скрепляющие «традиционное» общество. Когда академическая дисциплина социология с формальным запозданием появилась в Великобритании с образованием Социологического общества в 1903 году, она прежде всего сохраняла заинтересованность не столько выявлением железных законов социального развития, сколько решением конкретных социальных проблем, описанием и классификацией социальных различий [Abrams 1968; Blumer, Bales 1996]. В отличие от кабинетных ученых, континентальные социологи, наблюдая за вновь обретенной плотностью и анонимностью французских, немецких и итальянских городов, стремились понять коллективные черты и общий менталитет недифференцированной городской «толпы» [Kern 1983; Barrows 1981].
Культурная работа зарождающихся социальных наук в Великобритании заключалась в том, чтобы сделать общество чужаков понятным, сначала очертив типы различий, которые структурируют его сложность, а затем представить связи, которые скрепляют его воедино как дискретную систему. Неудивительно, что в имперской нации, которой была Великобритания, социальные исследователи обратились к категориям расы, а не класса, чтобы понять социальную проблему бедности в самом большом и самом богатом городе мира. Им не нужно было далеко ходить, чтобы узнать, как живут бедняки, – как обнаружил Д. Сим в 1883 году, стоило лишь заглянуть на «темный континент в нескольких минутах ходьбы от Главного почтамта». Бедняки все больше воспринимались не как отдельный класс, а как отдельная раса, их часто приравнивали к «примитивным» и «диким» народам по всей империи, а лондонский Ист-Энд был прообразом темных континентов Востока или Африки [Keating 1976; Marriott, Matsuruma 1999]. Подобная расиализация бедняков на родине была тесно связана с ужесточением представлений о расовых различиях по всей империи после восстания в Индии (1857) и восстания в Морант-Бей на Ямайке (1866). Примитивная природа лондонской бедноты и имперских подданных Великобритании коренилась в расовых различиях населения, которые все чаще объяснялись не культурой и историей, а неизменной биологией. В то время как Гальтон экспериментировал с композитными фотографиями преступных типов, он непрерывно развивал науку евгенику. Даже Ч. Бут, составивший статистическую карту бедности в Лондоне, классифицировал каждую улицу в зависимости от относительного богатства ее жителей по шкале, где желтый цвет обозначал «верхний средний и высший классы», а черный, разумеется, – «низший класс», который далее определялся как «порочный, полукриминальный». Как бы он ни старался придать своим работам независимый научный стиль, классификации Бута оставались отмеченными взглядом на бедняков как на отдельную расу [Metcalf 1997; Davidoff, Hall 2002; Mantena 2010]. Когда класс все-таки появился как способ осмысления социального порядка, это был не плод социологического воображения, а язык политики. Даже тогда, несмотря на длительное пребывание Маркса в Великобритании, категория класса оставалась свободно маргинальной и понималась в основном в политических, а не социальных терминах, как отношение к государству и гражданству [Jones 1983; Joyce 1991; Wahrman 1995]. Только после того, как социологи зафиксировали расширение среднего класса (новые технические формы труда, новые жилые комплексы, новые виды досуга) и разложение традиционных сообществ и культуры рабочего класса (под влиянием американизированной массовой культуры, городского планирования и в конечном счете роста уровня жизни) в период с 1930-х по 1960-е годы, классовые категории были окончательно натурализованы. В этом смысле класс становится наиболее очевидным в момент его распада или переформирования [Lawrence 2010].
Трансформация личностного
Подобно тому, как общество чужаков породило новые модели поведения и способы прочтения и понимания социальных различий, оно также обеспечило условия для возникновения интимной сферы личных отношений. Нигде это не было так очевидно, как в трансформации семейной жизни. Существуют разногласия по поводу того, когда и как возникла современная нуклеарная семья, но мало кто спорит с тем, что расширенное корпоративное домохозяйство, уходящее корнями в широкую сеть родственных связей, в итоге было вытеснено семейной ячейкой, построенной на моногамном браке и потомстве, позволяющих накапливать и передавать собственность и богатство [MacFarlane 1978; Stone 1977; Davidoff, Hall 2002; Vries 2008]. Быстрая миграция и растущая мобильность населения, по-видимому, поддерживали удивительно гибкие формы семейной и домашней жизни. В 1851 году лишь 36 % домохозяйств содержали
