Не выдержав, Андреас схватил камень и со злостью швырнул его в кошку.
— Брат Ренье! — резко ответил он. — Ты — мудрый товарищ, и за это я люблю тебя, но сейчас лучше помолчи!
Видя друга в таком неистовстве, Ренье присвистнул:
— Эге!.. Видать, женщины в этом городе возлюбили Иисуса Христа превыше всего и славят добродетель. Бедняжки! Они предпочли смерть от скуки доброму веселью…
— Не жалей их! — крикнул Андреас. — Ведь в них нет жалости! Они носят добродетель, как маску, скучную, вялую, бескровную маску, под которой прячут змеиное жало, чтобы вернее нас уязвить! Клянусь святым Андреем, эта женщина улыбалась мне, манила взглядами, нежными прикосновениями… Глядя на нее, никто бы не усомнился, что она сгорает от любви! И все оказалось ложью, хитрой игрой! Она зазывала меня в свой дом, чтобы хвастаться перед подругами, будто дорогой игрушкой! Будь она проклята! Я мог бы ее полюбить! Я ненавижу ее!
— Ты злишься, потому что она обвела тебя вокруг пальца. Впервые ты потерпел поражение от женщины, и это не дает тебе покоя.
Лицо Андреаса стало смертельно бледным.
— Не дает… — задыхаясь, прошептал он. — Кажется, будто у меня в груди раскаленный уголь, жжет невыносимо… О, что за мучение… Брат, помоги! Что мне делать? Я этого не вынесу.
Ренье поднялся с тумбы, потирая отсиженный зад; скорчив недовольную гримасу, он несколько раз притопнул и сплюнул под ноги.
— Вот что, брат Андреас — ты пьян. Да, говорю тебе, ты пьян, потому что разум твой одурманен, ты, как пьяница, утопил его в стакане горькой отравы. Теперь тебе дурно, ты страдаешь, но это пройдет. Есть верное средство, в народе именуемое «клин клином» — вернее его я не знаю. Раз тебя сжигает огонь, залей его пивом и добрым вином; а если твое сердце разъедает язва, приложи к нему бальзам из поцелуев красивых женщин — и боль исчезнет.
— Женщин? — с отвращением переспросил Андреас. — С ума ты сошел, раз предлагаешь мне это?
— Что, женские ласки теперь вызывают в тебе отвращение?
— Не говори мне о них!
— Брат мой, славный мой братец… — произнес пикардиец, дружески обнимая приятеля и увлекая его вниз по улице. — Мудрецы говорят, что тот, кто не желает себе добра, лишен, стало быть, ума и благоразумия, а то и вовсе слабоумен; если тебе дарована вольная жизнь, не отвергай ее радостей и не меняй их на слезы и печаль. Если твоему благородному сердцу невозможно смириться с женским обманом, иди туда, где пороки и слабости являют себя открыто и без прикрас — уж там-то обмана не будет.
— К шлюхам? — спросил Андреас.
— К шлюхам, — согласился Ренье. — К веселым лихим красоткам, которые отмерят столько любви, на сколько у тебя хватит денег — ни больше, ни меньше. Поверь, нет женщины честнее доброй шлюхи! Никаких ужимок, кривляний, томных взглядов, жеманных жестов, чуть слышных вздохов и приторных слов: за что платишь, то и получаешь. Пойдем в «Певчего дрозда» — там девки на любой вкус, тебе будет из чего выбрать…
— У меня нет ни гроша, — сказал школяр.
— Но на твоем пурпуэне висят эти славные круглые золотые монетки — для красоты, что ли? Ты и без них будешь хорош! Пойдем и пропьем все.
И приятели отправились в трактир «Певчий дрозд», где добрые девушки, узнав о печали Андреаса, обступили его, стараясь развлечь. Одна взяла лютню и запела, другая наполнила его стакан амбуазским вином, третья села к нему на колени и осыпала школяра поцелуями. Она напомнила ему Барбару, но оказалась куда добрее. Язычок у нее был острым, а взгляд — живым и лукавым. Однако, глядя ей в глаза, школяр невольно вспоминал ту, другую и вновь становился угрюмым.
А девушка с лютней пела:
Спросите, в чем любви зарок?
На чем стоит ее чертог?
— Душой любить.
Что для нее надежный щит,
Который скроет, защитит?
— Умно таить.
Прошу, скорей мне назови,
Что будет знаменем любви?
— Краса очей.
Дружок, а кто же верный страж?
— Опаска: нет ее верней.
Где средство, что развеет страх?
— В признаньях и мольбах.
На шатких столах чадили свечи; блики играли на закопченной посуде, бутылках, бокалах, чашах. На открытом очаге стреляла жиром огромная сковородка. Девицы визжали и смеялись; хозяйка, сидя у пивной бочки, стучала двумя громадными жбанами. В углу маленький чумазый оборванец играл на дудке. Выпивка текла рекой.
Ренье усадил рядом двух красоток: одна поила его вином, другая кормила изюмом.
— Завтра же отправимся в Гейдельберг, — сказал другу Андреас. — Здесь ничто нас более не держит. Думаю, не следовало вообще приходить в Ланде, только зря время потеряли. Прежде мы были не слишком усердны в учении — пора, наконец, взяться за ум.
— Amen, святой отец, — смеясь, отвечал пикардиец.
— Какой славный священник к нам пришел! — крикнула одна девка. — Хорошенький, как ангелочек!
— Я бы не отказалась выслушать его проповедь, — добавила другая, схватив школяра за руку. Андреас вырвался, и она расхохоталась, обнажив длинные неровные зубы. — Поглядите-ка, он сердится! Ах, красавчик, как сверкает глазами! Разит им чисто молнией небесной! Не сердись, милый, лучше посмейся вместе с нами. Скажи, кто из нас тебе по душе?
И все девушки, что были в трактире, окружили Андреаса и наперебой закричали:
— Я!
— Нет, я!
— Я! Он показал на меня!
— Нет, на меня, глупая ты корова!
— На меня, мерзкая ты обезьяна!
— На меня! На меня! — И одни уже готовы были вцепиться друг другу в волосы, а прочие — растащить школяра на части, но хозяйка прикрикнула, и они нехотя отпустили свою добычу. Ему пришлось выбрать одну, чтобы прочие оставили их в покое — он выбрал девку, похожую на Барбару.
Глядя на это, Ренье смеялся так, что его стала разбирать икота.
— Прекрасные девушки! Добрые девушки! Веселые девушки! Нежные ручки, круглые груди, сладкие губы, горячие тела! Бери, брат мой! Все твое! Твое, пока звенят монеты.
— Завтра мы уйдем в Гейдельберг, — сказал Андреас.
Приятели пробыли в «Поющем дрозде» до темноты. Немало монет было срезано с зеленого бархатного пурпуэна, и когда Ренье с Андреасом отправились домой, они еле шли, точно тела их были из соломы.
На следующий день пикардиец поднялся рано. Бодрый и свежий, как апрельское утро, он сошел в кухню, ласково улыбнувшись хлопочущей там Сессе. Теплые солнечные лучи, проникая сквозь приоткрытое окно, вычерчивали светлые квадраты на неровных плитах пола, в их свете кружились невесомые пылинки. Золотистое сияние окутывало начищенные до блеска горшки и оловянные кружки, в котле над очагом аппетитно булькало, и по всей кухне растекался аромат тушеных с уксусом овощей. Сесса была особенно хороша, когда с раскрасневшимся лицом и блестящими глазами стояла, помешивая большой деревянной ложкой в котле. И Ренье, у которого вовсю бурчало в животе, сказал себе, что никогда еще не видел более приятного зрелища.
