гневаюсь. Но, признаюсь, новость застала меня врасплох. Сама мысль, что у меня может быть…
Хан с силой сжал запястья девушки, словно она вот-вот исчезнет. Руки были самой женственной частью его тела. Пальцы такие изящные, что Ма постоянно возвращалась к ним взглядом, будто лаская глазами. Но теперь, когда ее собственные руки лежали в его ладонях, Ма с непривычки поразилась, насколько те большие. Сразу вспомнилось, как весело держаться за руки с Чжу, как точно совпадают их маленькие ладошки. Никто не знает, а они одинаковы.
— Я никогда не знал своего кровного отца, — сказал он, опустив лицо и глядя на их переплетенные пальцы. С этого ракурса наньжэньские черты меньше бросались в глаза, разрез раскосых, как у степняка, глаз казался более выраженным. Ма ни разу не видела его с косами, но в этот миг легко могла их представить.
— Во всех отношениях бывший Принц Хэнани был моим отцом. Он усыновил меня, вырастил, возлагал на меня отцовские надежды. Никогда не забывал, что я ему не родной. Но любой мужчина надеется, что сын, воспитанный им, станет воплощением качеств, которые ценит отец, гордостью его преклонных лет? Ведь мой брат удался на славу. Наверное, отец думал, что и со мной получится… Я долго пытался ему угодить. Вот только я был слишком пугливым и плаксивым, мои природные устремления совершенно не совпадали с его ценностями. И когда мне не удалось дать ему желаемое, он отказался верить в мои старания. Думал, если бы я правда пытался, у меня бы получилось. Эсень же смог. Так отец отверг меня.
Слуги тщательно брили императора. На его подбородке не было ни намека на бороду. Серьги в виде мандал — капельки жемчуга и золота — качнулись вперед. Красиво, но мужественно. Ма помнила, что много лет назад, в том же самом городе, ее отец-сэму носил серьги с генеральским доспехом. Однако, поскольку все последователи Чжу были наньжэнями, серьги в окружении Ма были прерогативой женщин. Горло Великого Хана, как орхидея, пряталось в тени четырех воротников.
Он невнятно сказал:
— Я отверг его в ответ. Своего брата тоже, потому что отец благоволил ему. И все, что они любили и ценили. Так что мысль о собственном отцовстве… я никогда не задумывался о подобном. Я отказался быть таким, каким они хотели меня видеть. Во всех отношениях, значит, и в этом тоже. Но потом… появилась ты.
Он провел большим пальцем по тыльной стороне ее ладони. Затем, к горестному изумлению Ма, улыбнулся. Улыбка вышла мимолетная: верхняя губа задела кривоватый резец, отчего он понял, что улыбается, и тут же посерьезнел, смущенный, словно его застали врасплох за каким-то дурацким занятием. Это была реакция обычного, уязвимого человека. Сердце Ма сжалось от горькой нежности.
— Я разрушал себя — думал, что ни на что более не годен. Утопив мир в собственном несчастье, отказался от того, что ценил раньше превыше всего. От способности к творчеству. Я не мог писать и рисовать. Но потом вы преподнесли мне такой подарок, Госпожа Шинь. Дар творения, надежду привнести в мир что-то, кроме боли и отчаяния. Я не в состоянии изменить прошлое и свои былые деяния, однако в моей власти сотворить новое будущее. Вот почему ты нужна мне здесь, рядом. Чтобы закончить все это. Здесь берет начало наше новое будущее.
Услышав это, Ма уже не могла сдержать слез. Она плакала не от счастья, как он, по ее мнению, думал, но потому, что Чжу всегда говорила то же самое. Потому, что они обе знали: новые начала всегда знаменуются одним последним ужасным поступком. Жалкое утешение — совершить его на сей раз предстоит не Ма. У нее рвалось сердце при взгляде на то, как император сдерживает улыбку — и сам удивляется, что способен безотчетно улыбаться, ведь искренняя радость казалась ему невозможной. Ма с Чжу хотели принести в мир нечто новое. И вот Ма забеременела, только Хану не суждено быть отцом. Он не получит шанса познать то будущее, о котором грезит.
Великий Хан сказал что-то на незнакомом языке и покраснел, увидев ее замешательство.
— Неужели у меня так плохо с произношением?
Вместо того чтобы повторить, Хан повернул к себе лицо Ма и поцеловал ее. Словно время пошло вспять: первый поцелуй, такой нежный, сдержанный. А ведь их тела уже много раз сливались воедино. И все же ощущение близости ошеломило Ма. Это был он. Простое вторжение в ее тело не давало подобного впечатления. Она изучила его рот: обычно эти тонкие губы насмехались, сжимались в горьком наслаждении собственной и чужой жестокостью, но была еще та кривоватая, стеснительная улыбка с одним неровным зубом… Ма знала, каков он, и знала, что теплое касание его губ сообщает ей что-то, чего она не хотела бы слышать. Не достигая противоположного берега, чувства Хана падали в пропасть между ними, через которую нет моста, в пустоту, о которой он и не подозревал. Поцелуй был теплым, но мертвым. Поцелуй из разбитого сердца, поцелуй без будущего. Он был ничуть не похож на глубокие, жадные, ищущие поцелуи Чжу. Ее маленький любопытный рот и гладкие зубы всегда словно бы что-то говорили Ма о ней самой. Ища и обретая, они укрепляли свою связь, совпадали все точнее, трепетали все сильнее, все взаимней.
Он уткнулся носом в мягкие волосы у нее над ухом. Но даже когда она подалась навстречу ему, даже когда их лица сблизились, и вокруг словно бы соткался кокон на двоих, — он был один. Он всегда был один, потому что Госпожи Шинь никогда не существовало.
— Великий Хан!
Тот отстранился, на впалых щеках вспыхнул румянец. Он не сводил с Ма взгляда, даже когда обратился к стражникам за дверью:
— Привели Чжу Юаньчжана?
— Нет еще, Великий Хан. Тут одна из служанок Госпожи Шинь. Говорит, принесла снадобье против тошноты. Госпожа просила.
Приход Чжу был неотвратим, как природа или судьба. Неизбежность будущего, которого Ма желала, и в то же время она сознавала, что мощь его сметет все остальное. И эту хрупкую искру, едва расцветшую в темноте, тоже поглотит опустошительное сияние.
— Госпожа Шинь?
Он ждал ответа, а она онемела от горя. Кивнув, ощутила быстрое пожатие его пальцев на прощание — как обещание вернуться.
Великий Хан поднялся обратно на трон и приказал:
— Впустить ее.
* * *
Стражники заставили Чжу отпить из плошки с лекарством у них на глазах и только потом пропустили в зал. Они забрали ее деревянную руку. Она с порога поняла, что
