Иван Аврамов - Ошибка Перикла

Сейчас Перикл и Аспасия босиком шли по цветущему разнотравью луга, утренняя свежесть травы приятно холодила им ступни, впереди ни единой души — лишь деревья да купы кустов, а позади, держась на весьма почтительном расстоянии от господ, шествовали им вслед два раба и три рабыни, не очень-то, впрочем, обремененные поклажей — самый знаменитый из афинян считал, что роскошь развращает, поэтому снедь, предназначенная для обеда на какой-нибудь лесной поляне, особой изысканностью не отличалась.

Впереди целый день отдыха, который только-только начинается, но Перикл настолько молчалив, сосредоточен, даже угрюм, что впору подумать — он не гуляет, а шагает в народное собрание, еще раз взвешивая в уме те советы и рекомендации, которых ждет от него афинский народ. Аспасия, едва муж углубился в себя, тоже не проронила ни слова: она слишком ценила это состояние мужа, чтобы прерывать его на полумысли. Она просто искоса поглядывала на него, отмечая, что для своих пятидесяти восьми лет Перикл еще достаточно могуч. Ни старческой согбенности, ни намека на одышку, хотя они уже одолели стадиев[65]пятнадцать. Возраст, что и говорить, Перикла щадит — лишь курчавые волосы на широкой и выпуклой груди высеребрила проседь, и та же проседь запуталась в густой, но коротко подстриженной бороде. Аспасия улыбнулась про себя, вспомнив, как в их первую ночь, когда еще и помыслить не могла, что когда-нибудь станет женой Олимпийца, она, дождавшись, пока Перикл уснет, трижды сплюнула ему на грудь, дабы уберечь их любовь от сглаза, и верно сделала: древние обычаи обладают магической силой, перед которой отступают грязные слухи, черная, как деготь, зависть, нескончаемые пересуды и сознательно запущенные сплетни. Тринадцать лет она жена Перикла, но не только все эти годы, а даже раньше, едва лишь Перикл воспылал к ней страстью, она, в пику злопыхателям и ненавистникам, уже надевала белый хитон и белый гиматий,[66]нисколечко не боясь возможного сурового осуждения, а то и наказания. Ничего не поделаешь — ей всегда нравилось злить своих врагов. Размышляя обо все этом, Аспасия тоже так ушла в себя, что не сразу расслышала, о чем ее спрашивает муж.

— Прости, — виновато улыбнулась, — ты, кажется, мне что-то сказал?

— И теперь об этом жалею, — в свою очередь улыбнулся он. — Плохо, когда человека отрывают от его мыслей. — Она даже вздрогнула, потому что он абсолютно точно озвучил то, о чем она думала несколько минут назад. — Просто мне показалось: мы сделали ошибку, не взяв с собой нашего мальчика.

— Ты прав, но у него сегодня занятия в палестре. Апеллес обещал показать ему какие-то новые приемы.

— Апеллес — замечательный атлет и борец, — одобрительно заметил Перикл. — У него есть чему поучиться. Ну, а нашему мальчику, как вижу, из многих деревьев милее всего тополь[67]и видит, как на его голову возлагают тополевый венок, обвитый пурпурной лентой.

— Он похож на тебя. Уже сейчас хочет славы, власти и всенародной любви.

— Ты ошибаешься, Аспасия. О славе я, конечно, всегда мечтал, но вот власти не жаждал, — мягко поправил ее Перикл. — Смолоду уверился, что худшая участь для афинянина даже не нелепая и бесславная смерть, а изгнание, жалкое существование где-нибудь на чужбине. А этой печальной участи чаще других удостаиваются правители, государственные мужи. По мне, лучше пасть в битве с мечом в руке, нежели стать жертвой интриг, подлости и недоброжелательности, получив груду черепков, где нацарапано твое имя. Не знаю, смог бы я поступить так, как это сделал некогда честнейший Аристид. Ты ведь помнишь эту историю? Нет? Тогда слушай. Шло очередное голосование черепками, и не знающий ни одной буквы алфавита афинянин попросил стоящего рядом с ним человека начертать на его черепке имя «Аристид». По горькой иронии судьбы, этим человеком оказался сам Аристид, который поинтересовался: «Тебе этот человек чем-то досадил?». «Вовсе нет. Я его даже не знаю. Но мне надоело слышать, что все взахлеб называют его Справедливым». Аристид молча нанес свое имя на черепок и отдал афинянину, посчитавшему его столь опасным для государства. Да, у первого архонта[68]было много явных врагов, но и от таких несусветных дураков, как этот безвестный невежа, храни нас Зевс! Впрочем, боги отвернулись от Аристида — десять лет изгнания! Знаешь, Аспасия, до сих пор не пойму, остракизм — это справедливое наказание или слепая игра случая? А на вершину власти я взбираться и не хотел. Так уж совпало — афинский Олимп опустел. Фемистокла «благодарные» сограждане выпихнули на чужбину, старик Аристид переселился в царство теней, а Кимон с войском был далече. Взоры афинян упали на меня…

— Ты неправ, — возразила Аспасия, — Боги уготовили тебе столь блестящее будущее, едва ты появился на свет…

Перикл внимательно посмотрел на нее, однако в ответ не проронил ни слова, и нельзя было понять, согласен он с Аспасией или нет.

Глубокая ложбина, в которую они сейчас спускались, утопала в цветущих зарослях тамариска, который облагородил собой невзрачную солончаковую плешь земли, вылезшую наружу именно здесь. Голубоватые узкие, как шило, листья образовали сплошной непрерывный ковер, над которым раскачивались на ветру розовые и фиолетовые кисти цветов, в которых копошились, собирая сладкую пыльцу, пчелы. Наверху, где ложбина оканчивалась, тамариск сменился дроком, чье цветение буквально ослепило путников своим подвижным, текучим золотом, которое, будто вырвавшись из тигля, доплескивалось аж до горизонта. Пораженная Аспасия не удержалась от громкого возгласа.

— Я рад, что тебе нравится наша прогулка, — мягко, снисходительно усмехнулся Перикл.

— Если откровенно, Олимпиец, я не ожидала от тебя такой прыти. Мне казалось, что мы выберемся на природу не раньше, чем на небе взойдет Сириус.[69]Я ошиблась.

— Пообещать легко. Гораздо труднее обещание сдержать. Разве я давал тебе когда-нибудь повод усомниться в том, что я не болтун?

— Нет, возлюбленный мой супруг. Но разве от меня сокроется то, насколько ты сейчас поглощен государственными делами? И с каждым днем их становится не меньше, а больше.

— Хотелось бы возразить тебе, да нечем. Меня все чаще охватывают нехорошие предчувствия. Когда вбираю в себя воздух, мне кажется, что он пахнет близкой войной.

— С кем?

— Не знаю. Скорее всего, впрочем, что со Спартой. Афины ей нынче как кость поперек горла. А еще…

— Что — «еще», мудрейший из афинян?

— В самих Афинах чем дальше, тем больше становится людей, которые страстно мечтают, когда в моем изголовье поставят лекиф.[70]Тогда уж, скрывая радость, столько венков нанесут, что я в них утону, как этот солончак в тамариске. А пока что в ход идет грязная молва. С Фидием у них пока что не получилось. Кто, интересно, следующий? Может, даже ты, Аспасия. Твое имя уже вовсю склоняют на всех улицах и перекрестках. Кое-что достигает и моих ушей.