Гиппий ослабел от потери крови, и его сила и отвага в эту минуту изменили ему. Страдание сменило то опьянение триумфом, какое незадолго владело им, но мысленно он всегда был с гладиаторами. Движением руки и словами он приказал им устроить посредством щитов так называемую черепаху, чтобы защитить себя от града стрел, сыпавшихся с вышины баррикады. Спокойные, самоуверенные, прекрасно дисциплинированные гладиаторы тотчас же прибегли к этому превосходному средству обороны, и едва лишь слова приказа начальника слетели с его уст, как он уже стоял один, подле этой крепости из движущейся стали.
Когда он стоял, отвернувшись от врага, и обсуждал, насколько безопасны его люди, его бок на минуту остался незащищенным, и секунду спустя иудейская стрела поразила его в сердце. Верный себе, он, прежде чем упасть, взмахнул мечом над головой и издал крик торжества, так как его ослабевшее ухо услышало звук римских рожков, а помутившиеся глаза увидели сверкающие копья и блестящие каски легионов, приближавшихся твердым шагом, в грозном боевом порядке, чтобы докончить дело, начатое им с горстью героев.
Подняв голову в этот момент, Эска увидел, как начальник бойцов, падая, сделал пол-оборота, чтобы его мертвое лицо было обращено к врагу.
Наконец необходимые подкрепления пришли. От башни Антонии до самого храма римские солдаты в последние минуты сделали широкую и удобную насыпь. В армии, где каждый солдат был столь же хорошим инженером, сколь и бойцом, не могло быть недостатка в нужных для подобного дела руках. Большая часть прилежащей стены, равно как и сама башня, поспешно были разобраны для материала, и в то время как гладиаторы брали приступом двор язычников, их товарищи из этого материала устроили широкий, удобный и отлогий скат, стройно восходя по которому целые колонны могли прийти на помощь первым осаждающим.
Эти колонны вел Юлий Плацид со своим обычным искусством и хладнокровием. В недавней схватке с Эской он получил настолько серьезную рану, что уже не мог сесть на коня, но среди азиатских союзников было много дрессированных для войны слонов, и он выступал вперед, сидя на одном из этих огромных животных и управляя с высоты этой двигающейся башни движениями своих войск. Несколько стрелков, вместе с ним сидевших на этом терпеливом и умном животном, при удобном случае беспокоили врага, пуская в него стрелы.
Управляемый вожаком, черным, подвижным сирийцем, сидящим за его ушами, слон с комической и торжественной осторожностью карабкался на отлогий скат. Хотя и встревоженный запахом крови, он выступал твердым шагом, и его массивность поражала ужасом иудеев, не привыкших встречаться на войне с подобными врагами.
Оружие трибуна было еще блистательнее и одежда еще великолепнее, чем обыкновенно. Казалось, войдя на парадную восточную лошадь, он усвоил отчасти роскошь и пышность Востока. Но, как всегда, он воодушевлял солдат теми остротами и грубыми шутками, какие они понимали и всего лучше ценили в минуту опасности.
Как только он вошел во двор через пробитые в стене и наполовину разрушенные ворота, его глаз увидел еще горящие угли, разбросанные на мостовой пророком горя. Эти головни подсказали ему средство разрушить баррикаду, и, подшучивая над отбитыми гладиаторами, он упрекнул их саркастическим тоном, что они не придумали воспользоваться этим для своей цели.
Подозвав Гирпина, командовавшего теперь остатком «распущенного легиона», он велел ему собрать своих людей и построить их в форме «черепахи», чтобы перенести головни к основанию деревянной баррикады.
— Защищающимся не найти капли воды, — сказал он, смеясь, — и им невозможно будет погасить пылающего снаружи огня. В пять минут все это сухое дерево будет охвачено пламенем, и меньше чем через десять минут у ворот будет такой густой дым, что я пройду в них со своим слоном и солдатами!
Подкрепленные свежими войсками, гладиаторы быстро повиновались его приказаниям. Горящие головни были собраны и притиснуты к деревянному оплоту, так быстро возвысившемуся. Высушенные палящим солнцем и беспорядочно нагроможденные в кучу на скорую руку, эти доски немедленно дали пищу пламени, и осажденными овладело отчаяние, когда залетавшие искры и треск дерева показали им, что теперь медленно разрушалось и последнее средство защиты.
Трибун улучил минуту и, наклонившись, спросил Гирпина о его начальнике. С печатью печали на лице и с болью в сердце старый храбрец-гладиатор показал пальцем на то место, где лежал Гиппий со спокойным, неподвижным лицом, с крепко зажатой в правой руке саблей.
— Habet! — со зверским смехом воскликнул трибун, и в то время как недовольный и расстроенный Гирпин удалялся от него, в его уме мелькнула мысль о том, что его последний соперник убит, последняя помеха устранена, что теперь остается еще раз бросить кости, и блестящий выигрыш будет принадлежать ему.
В самом деле, Плациду оставалось теперь сделать один шаг, и он достигал того, чего всего более желал и жаждал на земле. В двенадцати шагах от него лежал соперник, внушавший ему опасения, что он будет в первом ряду среди сегодняшних триумфаторов, пользовавшийся, как ему было известно, благоволением Тита и лишивший его благосклонности любимой женщины. Он не простил Валерии и не забыл прошлого, но он не менее ненавидел и того, с кем она добровольно бежала. Когда он соединился перед Иерусалимом с римской армией и встретил прекрасную, но несчастную, униженную патрицианку в шатре гладиатора, он прибег к хитрости и отложил свое мщение, дожидаясь случая унизить еще более эту женщину и нанести смертельный удар мужчине. Теперь этот последний лежал у ног его слона, а женщина, одиноко оставшаяся там, в лагере, без друзей и всеми покинутая, неизбежно и немедленно должна была, по его мнению, сделаться его добычей. Он не мог и подозревать, что эти люди, так отравлявшие жизнь друг другу, соединились наконец в холодном объятии смерти. Ко всему этому, он подоспел как раз вовремя, чтобы увенчать свое чело венком, уже сплетенным для него «распущенным легионом» и его вождем. Опоздай он хоть немного, и Гиппий, получивший поддержку в новых войсках, удостоился бы чести первым войти в храм. Приди он чуть-чуть позднее, и его триумф разделил бы с ним Лициний, уже двигавшийся в арьергарде со своим десятым легионом. Теперь же ему представлялся великолепный случай, и его отделяло от победы не больше двух десятков иудейских копий и нескольких куч горящего дерева.
Наклонившись к вожаку, он приказал ему вести слона через огонь, чтобы тот своей тяжестью немедленно уничтожил все, что еще оставалось от баррикады, и проложил солдатам дорогу к храму. Честолюбие заставляло его не терять ни минуты. Сириец развернул шаль, прикрепленную к своему поясу, завязал глаза животному и, сделав его посредством этого слепым, погладил его, заставляя идти вперед. Хотя и сильно перепуганный, слон повиновался, и нечего было и думать, что полусожженная и разломанная преграда могла бы устоять под давлением такой чудовищной массы. Последняя надежда осажденных, казалось, исчезла, как вдруг Элеазар соскочил с баррикады в дым и, быстро подбежав под животное, проскользнул под его поднятым хоботом и с яростью несколько раз вонзил свою саблю в его живот. С каждым новым ударом слон издавал громкий и ужасный рев, крик боли и ужаса, смешанного с бешенством. Затем, опустившись на колени, он медленно и грузно упал на землю, задавив самоотверженного зилота своей страшной тяжестью и сбросив кучку стрелков во двор.
