Внезапно вокруг Вани что-то изменилось: беспорядочные, спутанные схватки русских и шведов стремительно распадались, и люди обращались в бегство – их разгонял приближающийся треск барабана. По разгромленному торговому ряду шагали солдаты-рекруты, десятка два, – все взволнованные первым воинским делом. Наперевес они держали ружья, из стволов которых торчали воткнутые штыки-багинеты. Борона из штыков словно разрыхляла драку и вытесняла смутьянов прочь: кто из дерущихся не успел убежать, тот поспешно укладывался лицом вниз, и солдаты переступали через лежащих. Барабанил Петька Ремезов – не столько для солдат, сколько для устрашения народа. Среди солдат с саблей в руке шёл поручик Кузьмичёв и командовал:
– Всем лечь! Всем лечь, шельмы! Всем лечь!
– Кузьмичёв, это я, Демарин! – закричал Ваня, залезая на кучу мешков.
– Полковник всех у церкви собирает! – Кузьмичёв указал клинком назад.
Бухгольц и Шторбен по-прежнему стояли на крыльце Троицкой церкви. Из двери храма высовывались перепуганные люди – они всё ещё боялись выйти. Впереди в толпе толкался взъерошенный Семён Ульянович: он искал взглядом проклятущего стервеца Петьку. Вокруг храма суетились солдаты с ружьями, подоспевшие на тревогу из казарменных изб, – они разбирались по ротам и плутонгам. На снегу в пятнах крови вытянулись убитые и раненые; повсюду валялись шапки, рукавицы и оторванные воротники; возле стены церкви, связанные кушаками, угрюмо сидели изловленные буяны в рваной одёже. Среди буянов, раненых и убитых ходил ольдерман капитан фон Врех, а за ним – полковник Арвид Кульбаш и батальонный пастор Лариус; они поспешили на ярмарку, едва услышали о драке тоболяков со шведами, и теперь искали своих. Фон Врех записывал имена шведов на листок.
Бухгольц с крыльца озирал площадь – разворошённую и полупустую, как ретраншемент, перекопанный артиллерийской бомбардировкой. Он видел, как вдали среди развалин палаток и балаганов площадь утюжат солдатские команды, двигающиеся по разрушенным торговым рядам.
– Сволочь Полтавы захотела, – презрительно заметил Шторбен.
– Грешно радоваться, но сия перешкода нам на пользу, – сухо ответил Бухгольц. – Буду просить господина губернатора всех виновных отдать нам в рекруты. А тут одних шведов на целый шквадрон поверстаем.
Ваня Демарин, запыхавшись, подбежал к крыльцу.
– Господин полковник, явился на сбор! – отрапортовал он.
Бухгольц глянул на него с крыльца сверху вниз и нахмурился.
– А где по разводу ваше место, господин поручик?
– На Гостином дворе в карауле капитана Ожаровского.
– На Гостином дворе, а не здесь! – внушительно произнёс Бухгольц. – Вы мальчишка, сударь мой! Штрафую вас гауптвахтой на неделю!
Под гауптвахту на Воинском присутствии была отведена холодная изба, в которой при Ваське Чередове служилые держали должников. Сейчас на бывшем Драгунском подворье, кроме гауптвахты, располагались конюшни, провиантские склады, гарнизонная дирекция, арсенал и караулка. У Вани срезали орлёные пуговицы с камзола, как положено поступать с арестантами, и посадили его под замок. Это была самая скучная неделя в жизни Вани. Его только дважды выводили на работы – наколоть дров и сгрести снег с плаца. Всякие встречи арестантам были запрещены, но иногда к окошку гауптвахты украдкой подходили поручик Кузьмичёв или подпоручик Келлер. И каждый день пошептаться пробирался Петька Ремезов. Он был охвачен жгучим желанием поскорей стать солдатом и советовался с Ваней, как ему быть. Пламенея румянцем, он вспоминал события на ярмарке, и они казались ему великим и героическим сражением, подобным Полтавской битве.
– Здорово мы повоевали! – восхищался Петька. – Все орут, а я в барабан колочу! Жалко, стрелять тогда не дали!
– А в кого бы ты стрелял? – удивился Ваня.
– В шведов, в кого ещё-то?
Но Ваню интересовала Маша. Она не только ни разу не пришла, но и привета не передавала. Ваня спросил у Петьки, как сестра спаслась из драки.
– А что с ней могло стрястись? – не понял Петька. – Там девок-то почти не били. Её Володька Легостаев увёл, теперь Машка снова с ним дружится.
Ване стало горько и досадно.
Отбыв штрафные дни, Ваня пришил пуговицы и отправился домой.
Ремезовы, казалось, и не заметили его возвращения, вернее, не заметили его отсутствия. У них была своя забота – Семён. Он затосковал по Епифании, которая сбежала с раскольниками, и ходил сам не свой: молчал, не слышал вопросов, забывал надеть шапку. Он даже не молился, как было после смерти Алёны, первой жены, и это пугало Ефимью Митрофановну. Она потеряла сон и два-три раза за ночь посылала Лёшку или Петьку посмотреть на Семёна в дверь подклета – как он? Митрофановна никому не говорила, но боялась, что Семён, оставленный в одиночестве, возьмёт да повесится. Митрофановна съездила в Никольскую церковь к отцу Лахтиону спросить, что делать, и отец Лахтион отметил ей в домашней Псалтири четыре псалма, которые надо читать, чтобы отженить от человека беса уныния и смущения духа.
Семён Ульяныч тоже искал, чем исцелить сына, и не придумал ничего иного, кроме дальней дороги. Дорога всегда укрепляет.
– Сенька, поедешь в Каменский завод пушки принимать? – спросил он.
На заводе по указу Матвея Петровича отлили четырнадцать орудий для войска Бухгольца, собирающегося в поход на Яркенд. Надо было обмерить пушки, чтобы соответствовали чертежу, обстучать, чтобы проверить на тайные раковины в чугуне, и сделать по десятку выстрелов. Семён Ульяныч полагал, что пальба из пушек – тоже доброе лекарство от душевного недуга.
– Поеду, – без спора согласился Семён.
– По пути заверни в Далматов монастырь, вклад мой завези. Я давным-давно обещал игумену Исааку список своей «Истории Сибирской».
– Завезу.
– Только «Историю» ещё переписать надо, – добавил Семён Ульяныч.
Пусть Семён займёт ум душеспасительной работой. Подвиг Ермака – он всегда всё по местам расставляет, и Семён, пока переписывает, поймёт, что бывают невзгоды и похуже беглой холопки.
– Перепишу, – безучастно кивнул Семён.
– И помолись на могиле старца Далмата. Отпустит тебя присуха.
У Тобольска ближе Далмата святых не было, если не считать могилы Ермака на Баишевском погосте. Но Ермака Семён Ульяныч уже приставил к делу, поручив сыну копировать свою повесть о Сибирском взятии.
– Не отпустит, – спокойно и твёрдо возразил Семён.
– Слушай, Сенька, да дьявол с ней, с Епифашкой твоей, – не выдержал Семён Ульяныч. – Сбежала она – и плюнь на неё. Всё одно она тебя не любила. Заскорузла она. Злая стала. Не хотела жизни с тобой.
