Ознакомительная версия.
Когда-то, попав в дом у Саморойки вместе с маленьким Андрюшенькой, Еремей выдержал истинное сражение с тетками, купившими для юного родственника соболье одеяльце и непременно желавшими кутать ребенка в любое время года. Но он знал, что тетки по-своему любят Андрея и имеют довольно денег, чтобы ему помочь. Достаточно было рассказать им правду…
Еремей застал теток в гостиной — они ждали в гости приятельниц. Главным угощением была новая находка — безрукая баба, шившая пальцами ног. Рядом с этаким сокровищем слепота родственника показалась теткам явлением незначительным. Но дядька объяснил, что на докторов нужны деньги, и тетки расщедрились — дали пятьсот рублей.
По дороге к постоялому двору Еремей сочинял речь. Нужно было растолковать питомцу, почему он пропадая так долго, и Еремей, вспоминая случайно услышанные подробности убийства Акиньшина, выстраивал их в связный рассказ, чтобы возникло впечатление, будто он проболтался в Измайловском полку очень долго.
Андрей, узнав печальную новость, произнес одно-единственное слово:
— Так…
— Надо бы отсюда убираться, — сказал Еремей. — Если за господином Акиньшиным следили, то знали, что он у тебя бывал, Андрей Ильич, и про девку Дуняшку тоже, поди, все знали. Я так думаю, ехать коли не в Москву, так хоть во Псков. Эти сукины сыны ни черта не боятся — прямо в полку ведь господина Акиньшина закололи.
Андрей молчал довольно долго. Дядька ждал разумного ответа, а ответ был «нет!». Еремей понимал — отступление для питомца попросту унизительно. Доводы рассудка сами по себе, а упрямый норов и почти безумное понятие о чести — сами по себе. Значит, нужно дать Андрею время успокоиться.
На то, чтобы Андрей от простейших ответов «да», «нет», «не хочу» перешел к сложным, вроде «убери тарелку», ушло двое суток. Все это время он почти не спал — только сидел неподвижно, лицом к стене. В конце концов дядька зарядил пистолеты и сел рядом с Андреем, выложив вороненые стволы на колени. Если бы кто сунулся в комнату без условного стука — тут же и получил бы пулю в брюхо.
Тимошке Еремей приказал стеречь Фофаню, который неведомо зачем понадобился барину, и бегать в трактир за горячей пищей. В чулане, куда, уговорившись с Семеном Моисеевым, заперли вора, было крошечное окошечко, и Еремей, умом понимая, что человеку в него не пропихнуться, все же беспокоился, как бы не подвести питомца. Поэтому бедный Тимошка и ночью проверял узника.
Андрей думал. Мысль гуляла по безмятежному прошлому, из памяти добывались ласковые Катенькины слова, ее влюбленные взоры, строился светлый дворец, обитель счастья, и рушился в беспросветный мрак. Там, во мраке, десятый, двадцатый и сороковой раз подряд оглушенная болью душа собиралась с силами и начинала выползать, цепляясь за остатки воспоминаний, подтверждающих ее стойкость в беде.
Положение было такое, что отступление — не позор: вымогателям многие высокопоставленные господа безропотно деньги платят. И увечье Андреево тоже — хороший повод уехать подальше от столицы. Но в голове у армейского капитана Соломина наконец стало складываться некое сооружение — как будто малое дитя мастерило из деревянных чурочек башню. И надо ж тому случиться, что краеугольный камень, положенный в основание, Андрей подобрал на своем жизненном пути по необъяснимому наитию…
— Где Фофаня? — спросил он.
— Как ты велел, в чулан заперли, — доложил Еремей, с тревогой глядя на питомца: точно ли выходит из смертной тоски?
— Приведи-ка.
Фофаню вынули из чулана, где он уже сумел подобраться к узкому окошку и искал способа протиснуться, и поставили перед Андреем. При этом Еремей исподтишка дал ему хороший подзатыльник.
— И кто ж ты таков, брат Фофаня? — спросил Андрей. — Признавайся уж. Ведь не канцелярист.
— Да что говорить — шур я…
— Кто?
— Шур. Ворую понемногу.
— Понятно.
— Понемногу! — закричал возмущенный Еремей. — Да эта куча добра поболее тебя тянет!
— Погоди, Еремей Павлович, — попросил Андрей. — Я хочу сделать ему вопросы. Ты точно Фофаня или какой-нибудь Дормидонт?
— Феофаном крестили.
— И давно в этом ремесле?
— Сызмала.
— Это как же?
— Малорослым уродился. Меня старшие в амбарное окно по веревке спустят, я им оттуда хабар подаю. Они-то не протиснутся, а я всюду пролезал.
— Это хорошо.
Еремей и Тимошка переглянулись — уж больно странно рассуждал барин.
— Стало быть, ты не один промышлял? — продолжал расспросы Андрей. — Были у тебя старшие, уму-разуму учили?
— Как не быть…
Фофаня был порядком напуган. Что ему досталось Тимошкиного кнута — он считал делом обычным и даже правильным. Что заперли в чулан — тоже; хорошо, что сразу не поволокли в управу. Но вот спокойные вопросы слепого барина и его бледное неподвижное лицо — внушали страх. Так и казалось, что после очередного ответа капитан Соломин скажет: «Более тут говорить не о чем, будем с ним кончать…»
— А куда бы ты украденное поволок?
— Есть надежные люди. Сумеют пристроить.
— И если бы алмазы украл — тоже бы тебе на них покупателя сыскали?
— Сыскали бы. На всякий товар есть купец.
Фофаня никак не мог понять смысла вопросов; видел, что не простое любопытство скучающего барина, но к чему клонит Андрей — не мог уразуметь и стал волноваться.
— Скотина ты неблагодарная, — сказал ему Еремей. — Тебя из беды спасли, а ты как отплатил?
— Ох, от большой беды, — сразу согласился Фофаня. — Кабы меня поймали, спину бы перебили, как бог свят! Там один за мной бежал — так целой оглоблей махал! А я-то слабосильный…
— Так что это такое было? — спросил Андрей.
История, которую поведал Фофаня, сильно отличалась от той, что Андрей услышал ночью в возке. Фофаня несся по улице босиком потому, что снял валяные сапоги и онучи, идя на дело. Ему казалось, что он знает все внутренности лавки, но туда притащили что-то новенькое, и оно повалилось на пол с превеликим грохотом. Если бы не Андреев возок — Фофаню бы схватили сторожа, сперва побили, потом сдали в управу благочиния, а там опять побили. Никакой жены у него никогда не было — была маруха, которую он делил с таким же незадачливым злоумышленником. Да и та уже говаривала, что убирался бы сожитель, не умеющий денег в дом принести, на все четыре стороны.
— Экий ты бесталанный, — сказал Андрей. — Вот что, дяденька, сделаем мы сейчас доброе дело — отпустим Фофаню на все четыре стороны.
— А что ж? Это дело милосердное, — согласился Еремей. — Прощать — надобно. Так ведь сегодня же кого-то другого обворует. По твоей, баринок разлюбезный, милости.
Ознакомительная версия.
