Наталья Дмитриева - Алхимики

— Наставник… — пробормотал пикардиец. — Уж не черт ли?

— Скорее он лишит тебя рассудка! — закричал Андреас.

Оба смолкли, гневно глядя друг на друга. Красивый школяр побледнел, ноздри его затрепетали; Ренье, напротив, весь побагровел. Он наклонил голову и выставил лоб, широкий и покатый, как у быка — всякий мог прочесть на нем непоколебимое упорство. Глаза пикардийца сверкали. Рука Андреаса машинально потянулась к посоху.

— Прошу тебя, брат, оставь это дело, твоя пытливость к добру не приведет, — запинаясь, произнес он.

— Брат, к добру не приводит то, что выбрасывают с полдороги, — возразил Ренье. — Я же собираюсь пройти до конца.

— Не делай этого! — сказал Андреас.

— Не могу, — ответил пикардиец. Школяр закусил губу.

Не единожды между ними случались споры. Их представления о различных предметах часто не совпадали, но им судьбой предназначено было стать друзьями: так вышло, каждого привлекали в другом те качества, которыми он сам обладал в малой степени. Андреас был мечтателем и, зная за собой эту склонность, предпочитал доверять циничным и трезвым суждениям товарища. Но на того порой находили странные причуды, во время которых он не знал удержу — за что и обрел прозвание Блажной Ренье. Андреаса выводило из себя то, что безрассудные помыслы сидели в голове у друга крепче гвоздей, вбитых в череп; он называл их «бараньими мыслями с подливом», но сам проявлял не меньшее упрямство, желая быть правым. Оба могли схлестнуться не на шутку: малейшей искры хватало им на то, чтобы вспыхнуть, подобно пороху. Но, быстро разгораясь, их разноречия еще быстрей сходили на нет, никогда не достигая той черты, за которой следовал полный разрыв.

— Чего ты добьешься своей прихотью? — спросил Андреас, до боли стискивая посох.

Ренье не ответил. Схватив обе кружки, он запрокинул голову и вылил сразу обе себе в глотку. Пена потекла по его лицу; смахнув ее, пикардиец хлопнул кружками о столешницу, а потом также звучно приложил друга по плечу.

— Ну-ну, брат Андреас! — сказал он, с усилием растягивая губы в улыбку. — Чего нам делить? Право же, еще немного, и мы надавали бы друг другу тумаков. А я слишком люблю тебя и не хочу портить твою красивую рожу. Разрази меня гром, она еще пригодится заманивать пташек в силок! Как раз сегодня одна такая пропела мне на ухо, что Барбара Вальке будет ждать тебя в Леу.

Андреас вскочил, залившись краской до самой шеи.

— Да ты совсем обезумел! И я лишусь разума, если еще стану тебя слушать!.. — Он толкнул стол, и кружки попадали на пол.

Обеспокоенный трактирщик приблизился и велел им вести себя пристойно. Но они едва его расслышали. Впрочем, Ренье как будто успокоился. Он опустился на скамью и потребовал еще пива, и только плотно сжатые губы выдавали его напряжение. Андреас остался на ногах: его лицо то краснело, то бледнело, по телу пробегала дрожь.

— Что же ты стоишь? — спросил его пикардиец.

Школяр сорвался с места, но, сделав несколько шагов, застыл, как громом пораженный.

— Сядь, брат, — сказал Ренье. — Хозяин решит, что ты одержим дьяволом. Смотри, ты его тревожишь. Сядь, пока нам не пришлось отсюда уйти. Я этого не желаю, ведь пиво здесь отменное.

Андреас сел. Помолчав, он произнес:

— Мне показалось, ты назвал ее имя…

— Имя той, которую зовут Барбара? Назвал.

— Со вчера я и думать о ней забыл. Значит, она ждет меня? Она сама так сказала?

— Да, языком своей служанки.

— Мне это безразлично, пусть ждет, если хочет. Ты сказал — в Леу?

— В Леу — потому что утром она отбыла туда, обряженная в одежды святош, тех, что имеют цвета сорочьего пера. Они черные и белые одновременно: одна сторона благочестиво белая, другая — черная, как грех. Но можно вывернуть так и этак.

— Как и ее сердце, — сказал Андреас.

— Как сердце всякой женщины, — добавил Ренье. — Уверен, она не станет долго грустить, если ты не придешь.

— Ей вновь пришла охота поиграть. Я останусь в Ланде, — ответил школяр. Его невидящий взор скользнул по полутемному помещению, по обшарпанным стенам и закопченному потолку и уперся в сияющий квадрат окна: за ним ярко светило солнце и пели птицы.

Ренье, наклонив голову, смотрел на него исподлобья и посмеивался.

— В Леу над дверью ее дома изображен олень — разумное предостережение благородным мужам, коих подобные твоей Барбаре с легкостью украшают рогам.

— Если ты мне друг, не упоминай о ней больше, — произнес Андреас. Но при этом он продолжал рассеянно глядеть в окно.

А пикардиец запел:

Вечером в полутемном храме свершалось особое богослужение, называемое Tenebrae. Церковь была почти пуста, каноник отсутствовал. Десяток прихожан дремали на своих скамьях. Когда священник, возглашая коллекту, произнес: «Боже, Ты возжелал, чтобы Сын Твой ради нас взошёл на крест…», причетник по обычаю перерезал веревку, которой была привязана кукла-голодарь. Однако вместо того чтобы упасть вниз, соломенное чучело, пролетев немного, остановилось, покачалось над алтарем и вдруг вознеслось вверх, исчезнув под темным сводом церкви.

Певчие задрожали, причетник с криком «Иисус среди нас!» повалился на пол, кое-кто из прихожан последовал его примеру. Один священник сохранял присутствие духа. Служба продолжилась, но не все находящиеся в церкви уверились в том, что стали свидетелями чуда.

А в Черном доме госпожа Мина сидела возле кровати своего брата. Господин Хендрик уснул после того, как она дала ему настойку, оставленную аптекарем, но сама женщина не могла сомкнуть глаз, и сердце ее сжималось от страха. На столе, среди привычного беспорядка догорала свеча; крохотный островок света постепенно уменьшался, отступая перед наползающей из углов темнотой. Было слышно, как ветер уныло завывает в дымоходе; на чердаке что-то шуршало и постукивало.

Вновь раздался стук, словно от деревянной колотушки: такое повторялось часто, но на сей раз он как будто шел сверху, а не снизу. Прошуршав, съехал по крыше кусок черепицы, и госпожа Мина услышала, как он глухо ударился о землю. Она вздрогнула и сжалась в кресле; гром небесный не вызвал бы у нее большего ужаса, чем этот едва слышный звук.