1853 г. открылось, что директор канцелярии инвалидного фонда Политковский похитил огромную по тем временам сумму – около 1 200 000 рублей серебром. Николай был потрясен даже не величиной кражи, а тем, что она совершалась много лет подряд при попустительстве чиновников, ответственных за борьбу с коррупцией, включая начальника Третьего отделения Леонтия Дубельта. На роскошных приемах Политковского, устроенных на краденые деньги, гулял весь цвет Петербурга. Николай Павлович занемог от огорчения и воскликнул: «Конечно, Рылеев и его сообщники со мной не сделали бы этого!» [139] В общем, не пойми кто хуже: декабристы или «жадною толпой стоящие у трона».
В конце николаевской эпохи опытный администратор, дослужившийся до вице-губернатора, гений сатирической прозы М. Е. Салтыков (писательский псевдоним Н. Щедрин) в своих произведениях, в отличие от Н. В. Гоголя, представлял провинциального чиновника уже не как бедного человека, вызывающего жалость и сочувствие, а как грубого и хитрого стяжателя, хищника, паразитирующего на народном невежестве, бедности и несчастье. Интересно, что через 50 лет после принятия судебных уставов 1864 г. Н. В. Гоголь и М. Е. Салтыков назывались в числе активных деятелей, приближавших Великие реформы. «„Глася во все концы“, литература в лице лучших представителей своих колеблет своими властными звуками устои, на которых держится зло, и, делая его для всех очевидным и ненавистным, приближает момент его окончательного падения» [140].
9
Брожение умов в николаевской империи
В 1836 г. П. Я. Чаадаев опубликовал первое из своих «Философических писем» [141]. В нем, в частности, говорилось: «Одна из наиболее печальных черт нашей своеобразной цивилизации заключается в том, что мы еще только открываем истины, давно уже ставшие избитыми в других местах и даже среди народов, во многом далеко отставших от нас. Это происходит оттого, что мы никогда не шли об руку с прочими народами; мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человеческого рода; мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, и у нас нет традиций ни того, ни другого. Стоя как бы вне времени, мы не были затронуты всемирным воспитанием человеческого рода». Разразился скандал. Уваров приказал закрыть журнал «Телескоп» за публикацию этой «дерзостной бессмыслицы», а указом императора Чаадаев был объявлен сумасшедшим и посажен под домашний арест. Возможно, это был первый случай применения карательной психиатрии.
Однако волны поднялись нешуточные.
Произошел раскол образованной части общества: она поделилась на западников и славянофилов [142]. В середине XIX в. этот раскол разделил всех мыслящих людей. Практически на каждой университетской кафедре имелись две партии – славянофилов и западников, – которые вели между собой непримиримую борьбу, и не только за вакантные должности.
Западники в целом разделяли тезисы Чаадаева и предлагали ускоренными темпами двигаться по пути, пройденному западными странами, чтобы слиться с западной цивилизацией.
Славянофилам стало обидно за столь нигилистическую оценку своей тысячелетней народности, и они, основываясь на «Истории» Карамзина, заявили об уникальности исторического пути России под лозунгом «Россия – не Европа». По их мнению, главное преимущество России состояло именно в ее отсталости. Они предсказывали своей стране трансформационный прорыв, который однажды поможет ей возглавить всемирное содружество держав.
Для убедительности славянофилы объявили Европу умирающей и загнивающей и принялись ее хоронить. Причем делали это многократно, но безуспешно [143].
Базовым различием этих двух течений стал ответ на основной вопрос политологии: государство для человека или человек для государства? Западники отвечали положительно на первый вариант вопроса, придерживаясь либеральных идей свободы и прав личности, а славянофилы – на второй, ссылаясь на якобы присущий русским соборный коллективизм и особый «русский дух» [144].
Камнем преткновения была фигура Петра Великого. Западники считали его великим преобразователем и реформатором, основателем современной Российской империи. Славянофилы полагали, что он насильно заставил страну двигаться по чуждому ей пути и разрушил ее православные основы.
Другим камнем преткновения стало право. Западники провозглашали нечто в духе идей правового государства. Славянофилы считали закон чем-то навязанным извне, некоей внешней силой, часто противоречащей народному пониманию правильности-истинности [145]. Отсюда и правовой нигилизм, прежде всего крестьянской массы, в которой и сохраняется «народный дух». Славянофилы видели порочность западноевропейского порядка в том, что западное общество встало на путь «внешней правды, пути государства». Поэтому они были против всяких конституций, кодексов и не дружили со «здравым смыслом юридическим – сим исчадьем сатаны» [146].
Несмотря на то что взгляды славянофилов хорошо рифмуются с официальной идеологией Уварова – апологетика православия и самодержавия, плавное, органическое развитие, оправдание цензуры, – они отнюдь не совпадали с ней полностью. И не только потому, что славянофилы не признавали теорию догоняющего развития России.
Они совершенно иначе понимали категорию народности или нации. Для них это был прежде всего результат культурно-духовных и исторических факторов, а не политических. Однако идеи национализма, хотели этого славянофилы или нет, всегда направлены на подрыв сословных перегородок, нарушающих целостность народного организма. Они неминуемо должны привести к трансформации традиционных имперских структур в институты национального государства. Именно в этом ключе понимали народность декабристы, что видно из их проектов конституции.
У западников и славянофилов были и совпадения: те и другие выступали за отмену крепостного права, за ускоренное экономическое развитие государства. Те и другие были патриотами своей страны, все они страстно желали величия и счастья своего народа, сурово осуждали российское настоящее и предрекали России славное будущее. Гонениям со стороны власти подвергались и те и другие.
Это был уже не звонок, а колокол, извещавший о возникновении широкого слоя диссидентов – явного признака, что социальная система империи окончательно вышла из равновесия. По-видимому, этот факт вообще прошел мимо сознания Николая I. Для него они были «оба хуже».
Раскол по линии определения стратегии развития России сыграл огромную роль в ходе последующей истории страны и не исчерпан до сих пор. Религиозный раскол XVII в. отошел на задний план по мере секуляризации общества. Постпетровский культурный раскол XVIII в. нивелирован в основном усилиями советской власти, правда на уровне заметно ниже, чем уровень дворянской культуры. Зато идеологический раскол XIX в. сохранили левые и правые советские диссиденты [147], да и нынешние так называемые либералы и патриоты не жалеют усилий для его углубления.
Впрочем, кроме бурления идеологических страстей в образованной среде появились и полноценные диссиденты. Как водится, не без помощи политической охранки, виртуозно превращавшей в общем-то лояльных граждан в патентованных революционеров. Таковыми были, например, т. н. петрашевцы.
Во второй половине 1840-х гг. в Санкт-Петербурге возникло несколько кружков, члены которых увлекались идеями утопического социализма. В основном это были молодые люди – офицеры, чиновники,
