Вилим в столовой не показывался, вероятно, еще не вернувшись с почты. Евгений, сидевший спиной к двери, оглядывался каждый раз, когда появлялся лакей с очередным блюдом, ожидая увидеть своего камердинера. Оглядываться, впрочем, приходилось нечасто: ужин был самый простой, блюд немного. Прасковья Игнатьевна, следившая за беспокойными движениями сына, внезапно произнесла:
– Да, Евгений, что я хотела тебе сообщить. С утренней почтой мне доставили письмо из Петербурга от твоего кузена, князя Головина.
Евгений, поперхнувшись, закрыл рот салфеткой и долго не мог отдышаться. Целый вихрь смятенных мыслей взметнулся у него в голове. Скандал… Погубленная репутация девушки… Ад, в который превратится ее жизнь в родительском доме… Лицо Татьяны стояло перед ним, ее глаза о чем-то с укором вопрошали. И сквозь это лицо он видел лицо шестнадцатилетней Елены, его первой невесты, отвергнутой им, и черты этих лиц совпадали почти с совершенной точностью.
– Что же пишет Поль? – спросил Шувалов, откашлявшись и утерев губы. Он пытался сохранять спокойствие и залпом выпил два стакана воды подряд.
– Ну, пишет он кратко, – графиня загадочно смотрела на сына. – Противу обыкновения. Дела их домашние не слишком хороши. Княгиня, кажется, никогда уже не оправится от душевной болезни, которой внезапно сделалась подвержена. Что касается их дочери…
Прасковья Игнатьевна сделала паузу. Евгений также молчал. Отец Кирилл порывался было что-то сказать, но каждый раз останавливался, встречая предупреждающий взгляд хозяйки.
Все разом вздрогнули, когда хлопнула дверь столовой. Евгений обернулся – сзади стоял сияющий Вилим. В руке у него было письмо.
– Не успел отправить? – Евгений протянул к нему руку. – И к лучшему. Дай сюда, я передумал. Напишу потом…
Вот уже третью неделю своего московского заточения он писал к Татьяне несколько писем в день, но не отправил еще ни одного. Вилим, которого он с удивлением обнаружил в московском особняке по приезде, сообщил ему, что доставил Татьяну и Бетти в Петербург, затем, как барин и приказывал, попытался вернуться в деревню, но чуть не попал в карантин и потому свернул в Москву. Хотя подобная скорость передвижения и показалась Евгению чрезмерной, но, зная резвость своего Фигаро, он не слишком удивлялся. Только это он и знал о Татьяне – что она в Петербурге, в родительском доме. С одной стороны, Евгения это успокаивало. С другой – девушка не написала ему еще ни разу. «Хотя она ведь пишет в деревню!» – утешал себя Евгений. В последнем письме он решительно настаивал на том, чтобы разорвать их самовольную помолвку. «Правда, моя жертва невелика: я прошу о том, что произойдет и само собой. Любовь молодой девушки не может ждать шесть лет…»
– Письмо я успел отправить по назначению, – не без гордости сообщил Вилим. – А это – ответ!
– Что ты мелешь? – Евгений медленно поднялся из-за стола. – Да ты не пьян ли?!
Дрожащими руками он вырвал у сияющего Вилима конверт, распечатал его… На обнаруженном листке почтовой бумаги с гербом Шуваловых, с его собственным гербом, значилась только одна строка, написанная знакомым почерком: «Я никогда от вас не откажусь!»
– Это мистификация? – растерянно спросил Евгений, обращаясь скорее к стенам столовой, чем к присутствовавшим в ней людям.
В следующий миг он увидел Татьяну. Смущенная, почти испуганная – Евгений еще не видел ее такой, – девушка стояла в дверях, озаренная сзади пламенем свечи, которую высоко держала верная Бетти. Потупившись, Татьяна сделала шаг, другой… Прасковья Игнатьевна встала и подошла к ней, взяв за руку. Отец Кирилл, также поднявшись, приблизился к девушке. Евгений был ни жив ни мертв.
– Я получала и читала все ваши письма, даже те, которые вы рвали… – заговорила Татьяна срывающимся, дрожащим голосом, сжимая руку Прасковьи Игнатьевны, словно ища опоры. Графиня ободряюще ей улыбалась. – Мне приносил их Вилим.
– Вилим?! – обернулся к слуге Евгений. – Как… Как ты все это проделал?!
– Да очень просто, господин граф, – явно рисуясь перед дамами, начал рыжий камердинер. – Когда вы отослали княжну обратно в Петербург, я предложил вместо этого поехать в нашу деревню, и перед карантином…
Евгений поднял руки, защищаясь от этого потока слов:
– Довольно, я понял! Вы свернули в Москву. И ты все это время обманывал меня!
– И я обманывала тебя, дорогой мой, – нежно, как никогда раньше, проговорила Прасковья Игнатьевна. – Мы встретились в дороге, и, едва увидев Таню, я полюбила ее как родную дочь. И вот третью неделю я прячу от тебя мое сокровище!
Она поцеловала девушку в лоб, и та спрятала у нее на плече зардевшееся лицо. Вперед выступил отец Кирилл:
– Обманывал и я вас, господин граф, пусть и косвенно, не видясь с вами. Но, узнав все обстоятельства дела, я не мог отказать в помощи вашей любезной матушке. Беглянки жили у меня в доме. И княжна, и ее горничная Елизавета…
– Елизавета? – как в тумане повторил Евгений.
Вилим подошел к Бетти и взял ее за руку. Рыжая красноглазая англичанка, «жердь», как дразнил ее первоначально камердинер, восприняла эту публичную фамильярность без всякого возмущения, с явным удовольствием.
– Бетти приняла православие, – пояснил Вилим. – И мы, с благословения вашей матушки, обвенчались. Теперь она Елизавета Сапрыкина.
Бетти подняла веснушчатую руку и горделиво показала всем блестевшее на безымянном пальце колечко.
– Но, выйдя за тебя замуж, она стала нашей крепостной! – воскликнул Шувалов. Он не в силах был поверить, чтобы свободная от рождения британка решилась на подобный шаг.
– Нет, нет, мой друг! – покачала головой Прасковья Игнатьевна. – Моим свадебным подарком Вилиму была вольная.
За всю свою жизнь графиня еще ни одному крепостному не даровала вольной, считая, что на воле люди балуются, бездельничают, пьют и, в конце концов, гибнут. Предоставить волю крепостному значило для нее то же самое, что отпустить на все четыре стороны корову, которая непременно свалится в овраг или будет разорвана волками, и уж во всяком случае зимой погибнет от неумения сыскать себе пропитание. Шувалов был потрясен этим известием не менее, чем всеми остальными.
– Я с ума сойду… – прошептал Евгений. – Но почему вы так долго скрывали от меня Татьяну, маменька?!
– Друг мой, отсылая Таню домой, ты был в чем-то прав, – ответила графиня. – Есть вещи, которые нужно делать в соответствии с приличиями. Тем более в твоем случае – ведь если бы сенатор вздумал начать преследование по закону, у тебя были бы большие неприятности! Поселив Таню и Бетти у отца Кирилла, я написала в Петербург сенатору Головину, сообщив, как обстоят дела, и прося его благословения на брак. Сегодня я получила ответ.
– Неужели он благословил наш брак? – не веря своим ушам, воскликнул Евгений.
– О нет! – усмехнувшись, бросила графиня. – Он пишет, что после своего бегства Таня вольна поступать как хочет, он больше не признает ее дочерью и лишает наследства. И прекрасно! Всегда я этого блюдолиза терпеть не могла! Теперь, когда руки у нас развязаны, вы можете пожениться, дети мои!
Установилась пауза. Евгений смотрел в глаза матери, живо вспоминая тот вечер, когда она отослала прочь его первую невесту, Елену, по той же самой причине, по какой сейчас привечала Татьяну: от девушки отреклись родственники, и у нее не было больше ни гроша. Поняла ли Прасковья Игнатьевна значение этого пристального, тяжелого взгляда, неизвестно. Но она первая опустила ресницы, продолжая гладить голову притихшей Татьяны.
– Если вы отвергнете меня и на этот раз, мне один путь – в реку, – проговорила девушка, нарушив установившуюся тишину. Отец Кирилл укоризненно вздохнул, Бетти немедленно вытерла глаза кончиком передника.
Евгений содрогнулся – и эти слова он слышал когда-то. Прошлое воскресало, словно предлагая ему исправить все совершенные ошибки. Он подошел к Татьяне и, взяв ледяную трепещущую руку девушки, поцеловал ее.
– Мы будем счастливы, – сдавленным голосом произнес Шувалов. – Мы все будем счастливы непременно!
