– Я помню об этом отлично! – хладнокровно заявил князь, проходя к своему письменному столу и непринужденно усаживаясь в кресло. – Но вексель придется переписать!
Молодые люди переглянулись.
– Это невозможно! – заявил старший. – Обычные отговорки! Завтра срок векселю, и вы либо уплатите сполна, либо мы подадим его ко взысканию. Тогда – арест имущества, опись и аукцион. При нынешних низких ценах из-за эпидемии это будет очень для вас убыточно.
Князь рассмеялся, хотя его сердце сжимали ледяные когти ужаса.
– Господа, к чему такие крайние меры? – спросил он. – Кажется, всем известно, что я плачу по счетам. Притом завтра я буду очень занят. На днях состоится помолвка моего сына с одной из богатейших наследниц Европы. Надеюсь, вы не собираетесь портить наш семейный праздник? Если помолвка сорвется, вы не получите ровно ничего! Дом не заложен, это верно, но у меня ведь есть и другие кредиторы! Подумайте, много ли вам останется? Я со всеми рассчитаюсь после свадьбы!
Илья Романович лгал напропалую – стараниями осторожной Изольды Тихоновны никаких других кредиторов у него не было. Но ростовщики, сбитые на миг с толку, переглянулись. Уже это промедление могло спасти князя.
– Кто? – спросил старший.
– Кто мои кредиторы? Это мое дело! – важно отвечал Илья Романович.
– Нет, кто невеста?
– Мадемуазель Маргарита Назэр, воспитанница виконтессы де Гранси, – все так же высокомерно отвечал князь. – Наведите справки, если вам угодно. Эти дамы – мои гостьи, сейчас находятся в моем доме… Скандал не нужен вам так же, как и мне.
Молодые люди отошли в угол, о чем-то совещаясь. За те несколько минут, что они спорили, Илья Романович успел несколько раз умереть и воскреснуть. Он ждал приговора. Наконец ростовщик в золотых очках повернулся к нему:
– Мы подождем свадьбы вашего сына. Вексель может быть переписан… Но под проценты.
Проценты были дичайшие, но князя это уже не волновало. Когда Илья Романович ставил подпись на гербовом листе, в мыслях он уже снова был богат.
* * *
Вечером того же дня, когда князь Белозерский объяснялся с ростовщиками и строил планы своего спасения, Афанасий стучался в ворота дома, где устроилась на жительство его сестра. Стучал он долго, так что начинал опасаться, что вновь придется уйти ни с чем. Приходил он сюда каждый вечер, но ни разу не застал сестры. Иной раз вовсе никто не выглядывал на стук, иногда высовывалась ощипанная, как воробей, вырвавшийся из кошачьих лап, всклокоченная девчонка-прислуга и с вытаращенными от страха глазами сообщала, что хозяйка «спят» или «молятся», а жиличка, то есть Зинаида, «ушедши».
Вот эти хождения Зинаиды, которые он никак не мог отследить уже потому, что вынужден был весь день проводить с Иеффаем на Хитровом рынке, зарабатывая на хлеб, и беспокоили Афанасия. Зная сестру, ее дьявольское упрямство и поистине адскую злопамятность, он очень сомневался, что она внемлет его угрозам и оставит свои надежды получить денежную компенсацию с виконтессы. «Явится ведь к ней, к самой, брякнет такое, что мне потом хоть топись… – Афанасий продолжал колотить в дубовые ворота, которые могли бы выдержать удары тарана, могучим кулаком. – Нет, ее надо приструнить хорошенько, чтобы навеки забыла про это! Чтобы знала – выклянчит хоть рубль – этот рубль ей на саван и пойдет!»
Ходил он в эти дни и в особняк на Маросейке, который сняла Елена, но там все словно вымерло, в доме оставалось несколько слуг. Ходил и к Яузским воротам, туда, где видел Елену в последний раз. В сумерках, стоя за оградой, вслушиваясь в разговоры проходивших по двору слуг, он уяснил себе, что виконтесса со своей больной воспитанницей по-прежнему находятся во флигеле. Саму Елену ему ни разу увидеть не удалось, она неотступно находилась при больной. Не встречал он рядом с особняком и сестры, что несколько его успокаивало. И в то же время сердце бывшего каторжника наполнялось тревогой всякий раз, когда девчонка-служанка высовывала всклокоченную голову в щель и шептала: «Нету, нету, с утра ушедши, и не сказывали, куда!»
Наконец, после особенно внушительного удара, одна створка ворот приотворилась. В углу двора зашелся яростным хрипом пес, сидевший на цепи. Голос он потерял во время прежних визитов Афанасия. За спиной девчонки виднелась могучая фигура самой хозяйки дома, вдовой купчихи. Та стояла в длинном казакине старинного покроя, голова была повязана платком, длинные концы которого спускались по спине. Женщина хмурилась:
– Чтой-то ты, батюшка, ровно Наполеон, ворота нам ломаешь? Нету твоей сестрицы, ушла. И что я тебе скажу, батюшка – ты ей родня, приструнил бы ее! Моему дому чистый страм от соседей: больно поздно она возвращается. Одна да одна, а грех-то завсегда рядом с одинокой бабой ходит…
– Уж я приструню! – пообещал Афанасий, предъявляя кулак, которым можно было бы «приструнить» и быка. Это купчихе, помнившей еще «поучения» мужа-покойника, очень понравилось. Она расплела руки, грозно скрещенные на груди, и поклонилась:
– Уж сделай милость, зайди, чаю с нами попей. Может, и сестрица твоя возвернется. Вчера об этом часе пришла.
Афанасия провели на хозяйскую половину и усадили за стол, уже накрытый к чаю. Хозяйка по своему обыкновению немедленно завела речь о муже-покойнике:
– Я вот, грешница, пристрастилась к этому зелью! – она указала пухлым пальцем на чайничек с заваркой, установленный на пузатом красном самоваре с медалями. – Да у нас многие в общине чай-то пьют. Выпьешь – и ровно бы от груди отляжет, а то как заволокет, заволокет…
Она провела рукой вдоль обширной груди, сделавшей бы честь Юноне, а затем метнула в гостя загадочный взгляд, из которого можно было уяснить, что вдова не осталась вовсе равнодушной к атлетической фигуре Геракла. Но Афанасий, презиравший всякие нежности и ухаживания, даже не обратил внимания на все эти неуклюжие маневры.
– А вот муж-покойник чаю в доме не терпел, только в лавке держал! – доверительно сообщила купчиха. – И-и-и, что бы он со мной сделал-то, узнай, что я чаи гоняю! Пил сбитень, квас тоже, взвар грушовый, липовый цвет, когда хворал…
– Сестра не говорила, куда ходит, зачем? – перебил ее Афанасий, едва прикоснувшийся к чаю.
– Да она что-то вовсе со мной говорить перестала, – призналась купчиха. – И верченая такая сделалась, прямо как волчок! Раньше хоть за самоваром со мной посидит, скуку разгонит, расскажет чего… А сейчас – прыг да шмыг, и нет ее допоздна. Приструни ее, батюшка, сделай такое одолжение! А как заговорит – разговоры-то все не бабьи, а ровно мужские, даже грех слушать! «Пули-то, – говорит, – у вас есть?» – «Где им быть, пулям, – отвечаю, – мы другим товаром торгуем! От пуль дом может взорваться, Боже упаси…»
– Пули? – привстал Афанасий. – Какие пули?
– Пули, батюшка! – закивала купчиха. – Пули ей занадобились! Кажет мне на ковре, у мужа в кабинете, где ты ночевал, пугач французской работы и спрашивает: «Пули-то есть к нему или как?» – «Мы, – говорю, – пулями не торгуем, у нас товар бакалейный, а от пуль дом может…»
– Какой пистолет она показывала? – тяжело дыша, поднялся из-за стола Афанасий. – Дайте взглянуть!
Купчиха с готовностью отвела его в бывший кабинет супруга, и Афанасий убедился в том, что дурные предчувствия его не обманули. Пистолет французской работы с золотой литерой L на рукоятке пропал. Пока бывший каторжник стоял, оторопело глядя на опустевшее место, безвольно свесив сильные руки, рядом разыгрывалась драма. Купчиха схватила за волосы девчонку-прислугу, отчего сразу открылась тайна ее вечно всклокоченной прически.
– Фешка, паскудница, я зачем тебя к жиличке приставила? Чтобы ты следила, как бы что не пропало!
– Ай, я следила! – визжала девчонка, стараясь не слишком вырываться, чтобы не увеличивать своих страданий. – Ай, сегодня утром тут был!
– Куда ж он делся? – купчиха дернула Фешку за волосы еще раз.
– Ай, должно, жиличка с собой унесла!
– Пустите ее, – тяжело проговорил Афанасий, опомнившись. – Этот пистолет к вам вернется. Вспомните еще мое слово!
