державу в крайне шатком положении. Старший сын хоть и сидел под арестом, но находился в столице и мог быть провозглашен киевским князем; Ярослав в Новгороде призвал на помощь заморских варягов; печенеги затеяли очередное нашествие.
Приближенные попытались скрыть смерть правителя. Летопись пишет, что тело великого реформатора перенесли в церковь тайно, «в ковьре опрятавши». Надеялись дотянуть до возвращения Бориса, который повел войско отбиваться от печенегов. Но утаить новость не удалось, и разразилась буря, едва не разрушившая всё выстроенное Владимиром государственное здание.
Несмотря на массу сведений, сообщаемых Летописью, очень трудно понять, что собою представлял Владимир Святославич как человек. Личные черты почти не просматриваются. Он безусловно был умен, масштабен, решителен – это видно по деяниям. Но добр или зол, честен или подл, жесток или милосерден, великодушен или мстителен – бог весть. В «Повести» можно найти подтверждение для любого из вышеперечисленных качеств, в том числе взаимоисключающих.
Для беллетриста это, в сущности, прекрасно. Можно рисовать Владимира Красное Солнышко каким угодно.
По весенней воде из Корсуни приплыл епископос Софрониос – верховный волхв новой веры. Прежний посредник между князем и небом, Змеебой, за упрямство был посажен в сырую яму, где от зимней студености помре. Не помогли ему Перун, Сварог и Мокошь.
Долгожданного гостя вышел встречать сам князь с лучшими мужами, с большим серебряным крестом в руках, с трепетным волнением в сердце.
Год назад Софрониос крестил Владимира Святославича, нарек христианским именем Василий, в честь базилевса, и целую неделю обучал науке праведной жизни. Князь слушал внимательно, всё запоминал. Он знал, что, отвергнув старых богов, сможет уберечься от их мести только если полюбится новому богу Исусу Христосу. Греческий бог был сильнее, вон как он вознес греков. Вознесет и Русь, надо лишь твердо держаться угодных Христосу правил.
Чернобровый и черноусый, но седобородый епископос благословил дородного правителя русов снизу вверх – Владимир-Василий был на голову выше и вдвое шире.
– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, – проворковал Софрониос уютным грудным голосом. Он был дунайский болгарин и говорил почти на том же языке, только произносил звуки немного по-другому, кое-где иначе ставил ударения и временами вставлял непонятное слово. – Вот и аз, сыне. Получил патриархово благословие принять киевскую кафедру, дождался, когда сойдет лед, и прибыл.
Облобызал по-пастырски: в чело. Задрав голову, посмотрел на холм, опоясанный деревянной стеной – там меж острых бревенных концов густо чернели головы. На берегу-то было пусто, если не считать выстроенных вдоль дороги дружинников. Они начистили шеломы и щиты, всё сияло, сверкало – заглядение.
– Ладно ли прошло крещение? – спросил Софрониос. – Не было ли упоритов, кто запротивился твоей воле? Коли были, обошелся ли ты с ними по-христиански, как я учил?
– Клянусь Христосом, пальцем никого не тронул, – истово перекрестился князь. – В яме только подержал, чтоб подумали, не отвлекаясь на суетное. Все кроме одного вразумились. А один помер. Но сам, сам.
– На то воля Божья.
Епископос заметил, что Владимир искоса поглядывает куда-то вниз и влево, а сам поворачивает собеседника вправо. Стало любопытно, обернулся.
Из черной днепровской воды торчала ужасная носатая рожа, блестела круглыми глазами. Софрониос чуть не отпрыгнул, сотворил крестное знамение.
– Что это?!
– Перун, будь он неладен, – с досадой ответил Владимир. – Раньше наверху, перед теремом стоял. Прошлым летом я велел своло́чь да в реку кинуть. Думал, потопнет, он понизу железом окован. Он и потоп. А лед сошел – сызнова вынесло. Люди баграми отгоняют – возвращается, не берет его течение. Привязывают грузила – тонет, а после опять всплывает.
– Бес тешится, – кивнул Софрониос. – Ничего. Я кадилом помашу, молитвы нужные прочту. А после вынем, на дрова порубим. Сказано: «Диавольское отдай пламени». К исповеди ходил?
– Тебя ждал. Я князь, мне открывать душу перед смердом зазорно.
До прибытия епископоса киевскую паству окормлял поп Хрисанф, почтенный клирик из Георгиевского монастыря, но Софрониос пенять князю за гордыню не стал. С неофитосами, в особенности державными, потребна терпеливая постепенность, как при объездке дикого степного коня. Взнуздал – сразу вскачь не гони, шпорами не понукай, плеткой не бей.
– Распирает, поди, душу от грехов? – соболезнующе молвил архиерей. – Пойдем, сыне, исповедуешься. Отпущу, сниму тяготу. Церковь-то построили?
Оказалось, что нет. Возводить деревянную храмину, как старым богам, посовестились, а каменную – это уметь надо.
Поп Хрисанф пока приспособил для служб малую трапезную. Чудотворный образ Богоматери Хиосской, который русскому князю прислал на крещение цесарь, Владимир забрал к себе в опочивальню, чтоб оберегаться по ночам от Перуновой мести. Попу пришлось самому намалевать на стене временного храма Лик Господень, и получился он некрасен: пученные глазищи, борода метлой. Но страх Божий икона внушала, а это главное.
Под нею и устроились: исповедник стоял с распятием в одной руке, другую возложил на лоб кающемуся. Тот опустился на колени, побагровел от волнения. Боялся.
Выяснилось, однако, что раб божий Василий (князь Владимир Святославич остался за порогом храма) заповедей не нарушал.
– Так-таки ни одной? – усомнился епископос. – А про кару за лукавство перед Господом помнишь?
– Перед Христосом врать нельзя, я знаю. – Василий покосился на лик, поежился. – Трудно было, но я держался. Все десять блёл.
– Блюл, – поправил епископос. – Ну коли так, отпускаю тебе все грехи – даже те, кои ты совершил сам того не ведая. Целуй крест.
Прочитал разрешительную молитву, помог грузному князю подняться, почтительно взяв под локоть.
Вышли наружу, где остались приближенные. Владимир прислушивался к себе.
– Хорошо стало в груди. Просторно.
– Это тебе на душу ангел слетел.
А все же Софрониос княжеской безгрешности не очень поверил. Спросил:
– Которая заповедь далась тебе трудней всего?
Обернулся, погрозил свите сухим пальцем: отдалитесь, государь с духовником про сокровенное беседует.
– Других богов кроме Христоса не чтил – наоборот, велел повалить и палками бить, – стал перечислять князь. – Кумира себе не сотворял. Имени Божьего всуе не поминал. Один день в неделю ничего не делал, хоть это и скучно. Четвертая заповедь – отца с матерью чтить. Мои померли, чтить некого, но я по ним тризну справил…
Епископос на языческий обычай вздохнул, но корить не стал. Намерение-то благое.
– Красть, понятно, не крал. Зачем? Всё вокруг и так мое. Чужого не желал – на кой мне, своего хватает. Свидетельства ложна не послушествовал… Что тяжко было – это прелюбы не сотворять.
Владимир закручинился.
– Прежних-то жен, как в Корсуни обещал, я от себя отженил, не жалко. Старшая, грекиня, старая уже, ну ее совсем. Обещал монастырь ей
