— Славно мы их воспитали, — довольно прокомментировал Отчаянов. — Полагаю, и из домов никто не выйдет.
Действительно, пальба за углом не утихала, но улица оставалась пустой. В соседнем особняке зажегся огонь, послышались немецкие ругательства. Часовой выставил из парадного ствол карабина и застыл настороже.
— Тут вюртембергские конные егеря стоят, — шёпотом пояснил Сила Еремеевич. — Третьего дня мы их побили. Теперь до утра не лягут. Дристуны.
Обойдя конноегерей сзади, партизаны пробрались на Поварскую. Вышли на угол Скатёрного, осмотрелись. Никого. Стрельба стала удаляться, вокруг лишь кромешная тьма и ночные шорохи. Семёрка броском достигла храма и укрылась за оградой. Со стороны Хлебного переулка обнаружилась калитка. Осторожно ступая, партизаны вошли сначала в ограду, а потом и в саму церковь. Тихо, холодно. За стеной ржёт лошадь. И густо пахнет экскрементами…
Выяснилось, что конюшню захватчики обосновали в трапезной. Там стояло двенадцать строевых лошадей и четыре вьючных. Лежали в углу охапки сена, громоздились мешки с овсом; часового не было. Отхожее место саксонцы устроили в небольшом зимнем алтаре.
Отчаянов жестами расставил своих бойцов на позиции, и они принялись ждать. Через полчаса появилось сразу два гусара. Передний нёс огарок свечи. Он привычно зашёл в алтарь, стянул чикчиры, уселся на корточки — и был тут же зарублен ударом топора. Второму приставили к шее кортик и велели молчать.
Егерь подозвал к себе Ахлёстышева.
— Объясни ему работу. Пусть приберёт за своими. Тогда оставим жить.
Ахлестышев вместо объяснений взял перепуганного саксонца за волосы и, как нашкодившего кота, стал тыкать носом в дерьмо. При этом приговаривал по-немецки:
— Ах ты, скотина! Я тебе покажу, как гадить в храме! На, угостись! Ещё, ещё!
Тыкал долго, потом разогнул и сказал:
— Сейчас ты всё здесь вымоешь. Дочиста! Заупрямишься или станешь звать на помощь — убьём.
Батырь сорвал с плеч гусара доломан, сунул в руки поильное ведро с водой. Тот трясся от страха, на перепачканном лице прыгали губы. Пленный понял, наконец, что от него требуется. Он наклонился, окунул тряпку в ведро. Отчаянов сильным пинком сбил его с ног и приказал Ахлестышеву:
— Скажи: в святом месте надобно стоять на коленях. Тем более, после такового греха!
Пётр перевёл. Саксонец тут же упал на колени и принялся усердно намывать пол собственным доломаном. При этом он испуганно косился на русских и бормотал, просительно заглядывая каторжнику в глаза:
— Я стараюсь… смотрите, как я стараюсь! Я сделаю всё, и очень хорошо! Всё, что прикажете… Только не убивайте меня, ведь я ещё так молод и не видел жизни!
Партизаны огарком светили пленному и командовали:
— Вот ещё здесь подотри… И здесь не забудь… Живее, немец-перец! Умел срать в Божьем храме, умей и убрать!
Вдруг с улицы раздались шаги, и чей-то встревоженный голос окликнул:
— Андреас, Карл, где вы там? Почему так долго? У вас всё в порядке?
Все замерли, но Пётр немедленно ответил с саксонским выговором:
— Иди скорее сюда, мы тут такое нашли! Много серебра!
Гусар забежал в темноту — и налетел на нож Саши-Батыря. Убитого аккуратно положили на сено.
— Продолжай! — приказали пленному, и тот взялся за уборку с удвоенной энергией.
Через четверть часа Сила Еремеевич внимательно осмотрел зимний алтарь и остался доволен работой гусара. Тот стоял в одной рубахе, ни жив, ни мёртв, по измазанному экскрементами лицу текли слёзы.
— Ладно, — милостиво махнул рукой унтер-офицер. — Иди. Ведро с помоями унеси. Чтоб вылил за оградой! Своим передай: ежели ещё кто в храме нагадит, сожгу весь взвод. Ни одного живым не выпущу! Я всё знаю: сколько вас, где стоите, чего пьёте-жрёте… Смотри у меня!
Гусар слушал перевод и согласно кивал головой.
— Вот ещё. Чтоб лошадей в храме к утру уже не было! Приберитесь за собой. Двери все заколотить, чужих не пускать. Я следующей ночью приду, проверю. Где говно найду — пеняйте на себя. Свободен!
Гусар подхватил ведро и на негнущихся ногах направился к выходу. А партизаны быстро выскользнули через другую дверь и садами пробрались в Хлебный переулок. Кругом по-прежнему было тихо. Не особо таясь, семь человек пересекли Никитскую и углубились в Бронные улицы.
— Сила Еремеевич, ты что, взаправду придёшь завтрашней ночью проверять? — спросил Пётр.
— А то! Моё слово твёрже гороху.
— Так ведь они тебя там дожидаться будут!
— Тем хуже для них.
— А что ты сможешь сделать, если тех гусар в засаде наберётся человек тридцать? Всех не перебьёшь. Только голову сложишь… и наши заодно.
— Сразу видать, твоё благородие — не военный ты человек! Я что, дурак, без разведки лезть? Вызнаю всё сначала. Егерского унтер-офицера в ловушку не заманишь, чтоб ты знал…
— И что тогда?
— Накажу, как обещал. Но в следующий раз. Степанида поможет. Они аккурат насупротив неё стоят. Сожгу к чертям.
Отряд благополучно вернулся в своё подземное убежище. Большинство сразу завалились спать, а новенькие уселись покурить с командиром. Отчаянов, посасывая скромную пенковую трубку, сказал:
— Ну что, новобранцы? Годитесь! Берём. Ты, Пётр, языками владеешь — оно полезно. Будем думать, как через это больший урон нанести.
— Какие на завтра будут приказания?
— До темноты отдыхайте. Я разведаю Поварскую. Ежели саксонцы послушались — пусть живут. Других кого кончим. В Кривоникольском переулке ихний полковник стоит. Его будет очередь…
— А если не послушались?
— Средь бела дня пожгём. Ночь-то они в засаде просидят, нас дожидаясь. Утром их сморит. Тут и спалим.
— При свете опасно. Французов полно. Ты хоть в партикулярное переоденься, а то наскочим на пикет…
Егерь мотнул головой.
— Ещё я маскарадов не водил! Нам, военным, партикулярное носить не полагается.
— Но мы же партизаны! Нам можно!
— Я русской гвардии старший унтер-офицер. Форму не сниму. Придётся — умру в ней. Этим я выражаю своё презрение к французам, ежели хочешь знать.
На этом разговор закончился. Беглые легли спать, а Отчаянов отправился сменить бельё. Оказывается, неподалёку жила старуха, которая обстирывала егеря.
Их командир, казалось, был двужильный. Когда Пётр проснулся, стояло уже позднее утро. Маша как всегда что-то стряпала. Тюфякин со старостой нищей артели играли в шашки. Голофтеев таскал с улицы дрова, Батырь похрапывал, отсутствовал лишь гайменник Пунцовый. Сила Еремеевич, умытый и выбритый, начищал мелом металлический репеёк на кивере.
— Проснулся, твоё благородие! — ухмыльнулся он. — Ну, вы, новенькие, и дрыхнуть! Буди товарища, время чай пить.
