— Проснулся, твоё благородие! — ухмыльнулся он. — Ну, вы, новенькие, и дрыхнуть! Буди товарища, время чай пить.
Маша поставила на стол богатый серебряный самовар и чашки тонкого фарфора. Выложила кокурки — ржаные булки с запечёнными в них прямо в скорлупе яйцами, и большую голову сахара. Отчаянов кортиком отколачивал от неё мелкие кусочки и раздавал подчинённым. Пояснил Ахлестышеву:
— Такие кортики, как и штуцеры, даются в лейб-гвардии Егерском полку только первейшим стрелкам.
Чаепитие продолжалось долго и благодушно. Партизаны столовались по высшему разряду: сахара и булок не жалели, а чай у них оказался самый дорогой, златовидный ханский. Отчаянов рассказал новичкам историю Маши. Дворовая девушка господ Алалыкиных, она была оставлена в их доме во Вспольном переулке в числе прочей прислуги. В первый же день своего появления французы ворвались в дом и стали грабить и насиловать женщин. За Марию вступился буфетчик, которому она давно нравилась. Парня тут же зарубили… Пока он боролся, девушка успела убежать и трое суток скиталась по горевшей Москве. Потом её встретил Отчаянов. В полной форме, со штуцером в руках, он патрулировал улицы и убивал одиночных французов. Один из них изловил девушку возле болота за Театральной площадью и начал уже её раздевать. В болоте он и закончил свою жизнь… Хладнокровный и опытный, унтер-офицер разыскал незанятый подвал во дворах Большой Бронной. Расположил там свой операционный базис и стал собирать помощников. Они не замедлили явиться. Маленький сплочённый отряд резал захватчиков каждую ночь. Двое погибли в боях, но их места заняли другие. Быт отряда оказался налажен, убежище хорошо замаскировано. Маша, которая обучалась на помощницу кухарки, вела хозяйство. Было заметно, что все мужчины в отряде девушку любят и берегут, не позволяя себе в её отношении ни худого слова, ни жеста.
— А где Пунцовый? — поинтересовался Саша-Батырь, переворачивая пустую чашку кверху дном.
— За Степанидой моей пошёл, — ответил Тюфякин. — Самому-то мне на Поварскую лучше не соваться.
— По бабе соскучился? Хорошее дело!
— Степанида у нас на разведке, — пояснил егерь. — За саксонцами приглядывает, как они мой приказ исполняют.
Компания просидела в безделье ещё час. Наконец сверху трижды топнули, и в подвал спустились румяный гайменник с дородной женщиной лет сорока.
— Здорово, суженый! — звонко расцеловала она Тюфякина. — Бедная я, бедная — некому меня ночью погреть…
— А французы разве не тёплые? — съехидничал Саловаров.
— Не знаю, Зосима Гуриевич, я с ними под венец не ходила, — строго ответила баба. — У меня чай муж законный есть!
Отвернулась от старосты нищих и вскрикнула по-детски:
— Ой! А у вас новенькие! Один-то хорош: колокольне деверь. Поди, хранцузов руками на части разрывает?
Партизаны рассмеялись.
— Не знаем, при нас пока никого не порвал, — ответил командир. — Но двух галманов кончил, было дело. Зовут Саша-Батырь.
— А второй, кажись, из благородных?
— Пётр Серафимыч. Фамилия Ахлестышев. Каторжный, из Бутырки утёк.
— Каторжный? — ахнула баба, прижав руки к огромной груди. — За что вас так, барин? Али зарезали кого сгоряча?
— Русской крови на мне нет, — сдержанно ответил Ахлестышев. — Оговорили злые люди.
— Степанида, отстань, — прервал разговор Отчаянов. — Нас не касается. Лишь бы воевать был готов.
— А их благородие готов?
— Их благородие славно вчера саксонца рылом в говно натыкал. Заставил Бориса и Глеба намыть.
— Ах я, болтушка! — всплеснула руками говорливая баба. — Забыла, зачем пришла. Значитца, так. Про Бориса и Глеба. Нынче с самого утра саксонцы, что напротив нашего дома, начали чистить храм. Уж так старались, так старались! Лошадей всех вывели, во дворе под навес расположили. Токмо было их ране двенадцать человек, а теперь осталось десять. Не вы ли их это, партизаники?
— Наших рук дело, — самодовольно подтвердил Тюфякин.
— Ерой ты мой! — зарделась Степанида. — Но я продолжу. Дверь там у главного придела выломана, и они её начали прилаживать. Но тута объявился полковник, да как почал на них орать! Криком кричит, ногами топает. Мы, вестимо, не понимали сначала, об чём у них хай стоит, но потом смекнули. Об вас, соколиках! Полковник их кроет по германской матери, стыдит и велит лошадей в храм вернуть. А те ни в какую. Тогда полковник назначил на вас засаду — в самой церкве, и вокруг в домах. Человек чуть не до ста согнал и велел спрятаться.
— Вот как? И в храме, и вокруг… А мои гусары не среди них ли? — нахмурился Отчаянов.
— Там они, батюшка. Куда им деваться? Чай, солдаты, люди подневольные. Вы их, Сила Еремеевич, не обижайте. Им начальство приказало.
— Гм… От старых дураков молодым покоя нет… А лошадей, говоришь, они вывели и в храме прибрались?
— Вывели, батюшка, и грязь всю почистили. Оченно старались!
Егерь не спеша набил трубку и стал её задумчиво раскуривать. Пётр, и остальные вместе с ним, наблюдали, как решается судьба десяти человек.
— Ладно, — кивнул, наконец, Сила Еремеевич. — Ты права. Люди подневольные. Засаду им простим.
Все одобрительно заговорили, но командир одним жестом прекратил базар.
— А полковника наказать!
— Как? — хором спросили партизаны.
— Он в Кривоникольском квартирует? Днём схожу. Погляжу, что и как. Вечером составлю план. Ночью исполним.
— Сила Еремеевич, вам туда нельзя, — решительно заявил молчавший до сих пор Пунцовый. — У хранцузов новый приказ вышел. Всех, кто в русском мундире, ловят и сводят к Петровскому дворцу. Вывели на улицы усиленные пикеты и метут, как метлой.
— В русском мундире! — сердито сплюнул Отчаянов. — Дезертиры. Мародёры. Присягу забыли! Я, когда ходил по Москве, удивлялся. Чуть не дивизия по улицам гуляет! Пусть забирают, таких не жалко…
— А вы? И вас ведь заберут!
— Применим военную хитрость. Пётр Серафимыч, подь-ка сюда.
Ахлестышев подсел к унтер-офицеру.
— Ты ведь и по-французски говоришь?
— Так точно! — щегольнул строевым оборотом партикулярный человек.
— Пойдёшь к полковнику. Предлог придумай. У нас вон в том сундуке ихние формы. Выбери, где крови поменьше. Разведай. Как охраняют. Сколько там вообще народу: адъютанты, денщики… Как комнаты расположены. А ночью мы к нему на огонёк заглянем. Полк пусть нас у храма караулит, а мы в штаб!
— Есть! — ответил Пётр и первым делом побрился. Потом порылся в сундуке. В нём оказалось несколько различных комплектов обмундирования, многие с дырками и замытыми пятнами крови. Ахлестышев выбрал себе по росту походный вольтижёрский мундир нового образца. Переоделся, подвесил саблю и показался товарищам. Те одобрили:
