тонким носом. Боярыня начала её тормошить, однако рабыня сделала вид, что не просыпается. И пришлось щекотать ей пятки. Лишь после этого Зелга соизволила приоткрыть один левый глаз.
– Пошли умываться, – сказала ей госпожа, щёлкнув её по лбу.
Взяв полотенца, они по узкой винтовой лестнице без перил спустились на задний двор. Тот граничил с садом. Было ещё прохладно, солнце лишь краешком поднялось. На вишнях и яблонях распускались почки. Слышался клёкот скворцов и горлицы. Он сливался с праздничным колокольным звоном из всех киевских церквей и монастырей. У флигеля, под навесом, стояла бочка с водой. На бочке висел черпак. Сняв свои рубашки, служанка и госпожа щедро окатили одна другую, кое-как вытерлись и оделись. И очень вовремя – из сеней, которые примыкали к задним дверям, вышли два холопа. Оба они были молодые, глупые и смазливые. Ни парней, ни девок иного сорта в тереме не было, потому что Евпраксия не терпела неблаговидные рожи. При виде своей боярыни и её половчанки в одних рубашках, прилипших к влажным телам, парни растерялись.
– Что вы уставились? – недовольно спросила у них Евпраксия, – отвернитесь, а то ковшом надаю по мордам! Будете знать, как пялиться на боярыню.
Два холопа незамедлительно повернулись носами к яблоне. А потом один из них вымолвил:
– Госпожа! Молодой боярин приказал к трапезе тебя звать.
Евпраксия усмехнулась.
– А знает ли молодой боярин о том, что я не поеду в Вышгород?
– Ну а как же ему не знать? – предерзко ответила за холопа Зелга, – бьюсь об заклад – госпожа Меланья ночью напела ему о том, что на весь ваш род отныне легло великое посрамление и отец будет недоволен, если тебя не высечь и не держать под замком до его приезда!
– Ах, что ты говоришь, моя дорогая? – расхохоталась Евпраксия, – но тогда будет недоволен великий князь наш, Владимир – я ведь читаю ему по ночам псалмы! Так чьё недовольство выше? Скажи мне, Зелга!
Но Зелга лишь улыбнулась. Трава уже зеленела между деревьями. Приминая её босыми ногами, рабыня и госпожа направились к терему. Два холопа украдкой глянули им вослед и перекрестились для избавления от греховных помыслов. Длинноносая госпожа успела внушить им набожность. Отпустив Зелгу на поварню, чтобы она поела и поболтала с молоденькими стряпухами о князьях, Евпраксия позвала другую рабыню, Ульку, и поднялась с ней в светлицу – расчесать волосы, подрумяниться, надеть праздничный сарафан и красный кокошник. Потом она отправилась к трапезе.
Глава вторая
Евпраксия неспроста посмеивалась над Яном. Семнадцатилетний княжеский отрок слегка робел перед своей старшей сестрицей. Он ещё в детстве заметил, что, говоря о ней, все мужчины как-то загадочно усмехаются и подкручивают усы, а женщины злятся. Потом он понял, в чём дело. Слишком была Евпраксия хороша собой и надменна. Однажды Ян подглядел сквозь щёлку, как она моется в бане вместе с Меланьей, которой было тогда пятнадцать, и четырьмя подругами. По сравнению с ней, с Евпраксией, были все эти девушки никудышными. Девятилетний Ян сумел это оценить так определённо, что упал с яблони, на которую влез, чтоб приникнуть к щели – одной рукой держаться за сук было трудновато. Девицы это услышали, и мальчишке крепко влетело. Сёстры подёргали его за уши, а мать выдрала. Ей нажаловалась Меланья. Она была почему-то разозлена гораздо сильнее старшей сестры. И только отец за Яна вступился. Видимо, вспомнил, как сам подсматривал за девчонками в его годы.
Этим же летом Евпраксия вышла замуж за Симеона. А уже осенью овдовела. К отцу она воротилась через пять лет, воспользовавшись удачным предлогом. По всему Киеву расползлись шутливые слухи, что Симеонов терем подрасшатался из-за того, что он заколдован: весь по ночам качается и скрипит, а вдова Евпраксия во сне стонет и даже воет волчицею – не иначе, одолевает её какой-то нечистый дух. Говорили также про бесов в виде красивых молодцев, вылезающих из окошка. Евпраксию и Меланью в связи с их особой знатностью – Мономах приходился единоутробным братом их матери, исповедовал одно время митрополит Никифор. И он решительно подтвердил, что да, терем заколдован, и потому Евпраксии надлежит вернуться в отцовский дом. Она, будучи уже двадцати трёх лет, так и сделала. И – беду с собой принесла. На той же неделе помер великий князь Святополк, и в Киеве стали грабить ростовщиков, которым он покровительствовал. Дураку понятно, что под такое дело грех было бы заодно не пойти с дубинами на купеческие подворья и терема бояр. Разграбили двор Путяты. Сам воевода с семьёй и челядью отсиделся в подполе. Был отправлен гонец к Владимиру Мономаху, в Переяславль. Знатные киевляне били ему челом, прося навести в городе порядок. Через два дня Мономах явился с дружиной в Киев и усмирил мятежников. Стало тихо. Ни отпрыски Изяслава, ни гордые Святославичи не осмелились возражать против воцарения Мономаха на золотом киевском столе. Так самый влиятельный князь Руси стал великим князем. Это произошло ровно за два года до того дня, когда молодая вдова Евпраксия в праздничном сарафане и ярко-красном кокошнике вошла в трапезную, предчувствуя очень скверный разговор с братом.
Переступив порог, она трижды поклонилась на Красный угол и ровно столько же раз осенилась крестным знамением. Но это не помогло – Меланья и Ян, сидевшие за столом напротив друг друга, взглянули на неё молча. Ели они овсяную кашу, блины, солёные грузди, ватрушки с творогом. Пили квас. Прислуживала им горничная девка Меланьи. Эту служанку звали Прокуда. Она была не меньшая злыдня, чем госпожа.
– Тепло нынче будет, – благожелательно щебетнула Евпраксия, сев на лавку слева от Яна, – если Господь нас благословил хорошей погодой – значит, ему угоден великий праздник, который хочет всем нам устроить Владимир-князь! Не правда ли, братец?
Ян лишь кивнул. Меланья вздохнула так глубоко, что кусок ватрушки ей залетел не в то горло, и пришлось брату тянуться к ней через стол да крепко стучать её по спине, чтоб великий праздник не омрачился. Пока Меланья от кашля лопалась по всем швам, Прокуда поставила перед старшей сестрой своей госпожи расписную миску с горячей кашей и квас в ковше, дала ложку. Каша была невкусная, но Евпраксия налегла на неё усердно, чтоб лишний раз никого напрасно не горячить. По тем же соображениям она твёрдо решила вовсе не брать из общей большой тарелки грибы и прочие лакомства. Но и это не помогло ей, так как Меланья проснулась разгорячённая. С превеликим трудом откашлявшись, она звонко подала голос:
– Ты знаешь, братец, как пьяницы в кабаках старшую сестру твою называют?
– Как? – вяло спросил Ян, глотнув квасу. Вряд ли, конечно, он мог не знать, и вряд
