class="z1" alt="" src="images/i_012.jpg"/>
В 1850 году латиноамериканский консерватизм достиг наивысшей точки. Но за следующую четверть века либерализм, руководивший ростом экспортной экономики, пережил ошеломляющий ренессанс. Страны Латинской Америки наконец полностью интегрировались в свободный поток международной торговли. Социально-экономические преобразования, к которым либералы так стремились в 1825‐м, наконец набрали силу.
Отчасти возвращение либералов было простым колебанием маятника. Любая официальная идеология, любые правящие кадры за десятилетия пребывания у власти имеют тенденцию дискредитировать себя. В 1830‐х годах консервативный отказ от либеральных несбыточных мечтаний обещал «возвращение к здравомыслию», успокаивающее восстановление порядка, радужные иллюзии обращения к традиционным ценностям. Но с течением времени достоинства безопасности потускнели, а преимущества мира, казалось, распределялись все более скупо. Постепенно все, кто находился за пределами кружка официального покровительства, захотели перемен. Все больше латиноамериканцев задавались вопросом: возможно, либеральные мечты о преобразовании общества не так уж безумны? Землевладельцы желали продавать кофе, шкуры и табак на международном рынке. Городской средний класс хотел мощеные улицы и библиотеки, канализацию и парки. Многие возлагали надежды на новую энергию, наполнившую международную экономику после 1850 года.
В 1850–1875 годах в Европе и США происходила промышленная революция, и многие производители видели в Латинской Америке потенциальный рынок для своих товаров. Рабочие Европы и США в свою очередь были значимой частью рынка сахара и кофе, ввозимых из Латинской Америки. Англии, в отличие от США, не отвлекавшейся в те годы на гражданскую войну, промышленные прибыли приносили больше капитала, чем можно было реинвестировать дома, и инвестиционная засуха в Латинской Америке сменилась наводнением. Правительства и частные дельцы брали займы, чтобы строить железные дороги и портовые сооружения. Промышленная революция и механизация производства в Латинской Америке еще по сути не начались, фабрики были редкостью, но паровая технология XIX века произвела настоящую революцию в отношении связи Латинской Америки с внешним миром.
Транспортная революция в Латинской Америке означала прежде всего паровое судоходство и железные дороги. Деревянные парусные корабли пребывали во власти переменчивых ветров и перевозили меньше груза, чем заменившие их постепенно более быстрые и надежные пароходы со стальными корпусами. Поезда на паровом ходу совершенно изменили наземный транспорт, который раньше полагался на вьючных мулов и повозки, запряженные волами. Волы и мулы вынужденно ограничивали прибыльное экспортное сельское хозяйство прибрежными равнинами. Строительство железных дорог обошлось дорого, но они открыли доступ к огромным территориям, провоцируя сельскохозяйственный бум практически везде, куда дотягивались. И как будто пара было недостаточно, телеграфные линии, способные мгновенно передавать письменные сообщения, познакомили Латинскую Америку с еще одним технологическим чудом XIX века – электричеством. Протягивать провода было проще, чем прокладывать рельсы, взрывать туннели и возводить мосты, так что телеграфные линии часто опережали железнодорожные пути. К 1874 году по дну Атлантического океана был проложен трансатлантический телеграфный кабель, соединивший Бразилию с Европой.
Новые технологии заменили прежние – опасные, непредсказуемые и дорогостоящие – способы связи. Большой мир уже стоял на пороге, и элита Латинской Америки, для которой Европа оставалась культурным маяком, занервничала из-за этой перспективы. В конце концов, «порядочные люди» претендовали на социальный приоритет за счет европейского происхождения и культуры. Но смогут ли они сравниться с настоящими европейцами? Не посмеются ли те над попытками «порядочных людей» подражать им? Не обнаружат ли, что страны Латинской Америки лишены Прогресса?
Прогресс (с большой буквы П) был лейтмотивом Запада XIX века. Промышленная и транспортная революции радикально изменили общество, так или иначе затронув жизнь каждого. Даже те, кто в результате страдал, трепетали перед переменами. Идея неизбежного и всепобеждающего технического прогресса, не забытая и сегодня, овладела воображением людей. На праздновании открытия железной дороги из Мехико в соседний Тескоко люди возлагали цветы на пути перед прибывающим локомотивом. Это была новая идея-гегемон, призванная заменить колониальную. В мире, где Прогресс казался неудержимым, хорошо информированная элита Латинской Америки хотела быть его частью. Как и правящие классы Запада, они боялись, что современный материализм разрушает традиционные ценности, но все равно его приняли. Экспорт чего угодно за фунты, доллары или франки был очевидным способом удовлетворить свое желание быть в курсе событий в Европе. В конце концов, на доходы от экспорта можно было купить проволоку для ограждений, швейные машины и паровые двигатели. Другими словами, на доходы от экспорта можно было буквально импортировать Прогресс. По крайней мере, так считала элита.
В середине XIX века Прогресс стал своего рода светской религией, и пророками ее были либералы. Еще в 1810 году их видение прогресса имело политический акцент: республики, конституции, выборы. Как оказалось, такой прогресс не мог не увязнуть в трясине противоречивых интересов. С другой стороны, репутация технологического прогресса была по-прежнему непобедима, и латиноамериканские либералы пожинали плоды его потрясающей убедительности. В 1850–1875 годах по всей Латинской Америке произошли кардинальные политические изменения, поскольку для образованной элиты неизбежность Прогресса приняла образ здравого смысла. Люди продолжали следовать за каудильо и покровителями, экономические интересы по-прежнему сталкивались, но повсюду в Латинской Америке либералы, оседлавшие волну, получили преимущество.
Люди социально мобильные, как правило, вступали в Либеральную партию, тогда как давно и прочно установленный статус делал людей консерваторами. Оппозиция католической церкви – ее богатству, власти и злоупотреблениям – оставалась лакмусовой бумажкой для либералов: все эти годы они олицетворяли перемены, а церковь символизировала колониальное прошлое. Для консерваторов, которые помнили колониальную эпоху как мирные и благие времена, когда нахальные метисы знали свое место, прошлое было невероятно привлекательным образцом. Но прошлое было противоположностью Прогресса. А начиная с середины столетия Прогресс казался непобедимым. Драматичная, как и всегда, история Мексики представляет собой прекрасный пример.
Либеральные реформы в Мексике
Нигде колониальная церковь не обладала такой роскошью и такой степенью участия в человеческой жизни, как в Мексике. Церковь, бессмертный собственник без наследников и главный ростовщик страны, век за веком копила недвижимость и прочую собственность, завещанную или заложенную. К середине XIX века церкви принадлежала примерно половина лучших сельскохозяйственных угодий, монастыри и другая городская недвижимость, не говоря уже о самих церковных зданиях. Сельское общество, особенно в центральной и южной Мексике, было организовано вокруг деревень, каждая из которых строилась вокруг церкви. Почти всегда священник был местным лидером, а иногда и мелким тираном. По традиции духовенство пользовалось фуэрос [40] – старинными испанскими законами, не отмененными и по сей день и дававшими весьма широкие права, не говоря уже о юридическом иммунитете, – а приходские священники часто зарабатывали на жизнь, взимая плату за совершение религиозных обрядов. И, кроме всего прочего, мексиканцы платили десятину: закон обязывал их отдавать
