церкви десятую часть дохода.
Эпоха становления независимости была временем прогрессивных священников, таких как Идальго и Морелос, но к середине века они, похоже, исчезли, когда сам Папа возглавил духовную контратаку против «евангелия от Прогресса». Европейцы называли этот церковный консерватизм ультрамонтанством, поскольку он исходил из Рима – из-за Альпийских гор. Ультрамонтанский консерватизм быстро стал официальной католической политикой, и напористые церковники, особенно армия воинствующих священников, прибывших из Испании, отказались смириться с государственным контролем над церковными делами. Вся Испанская Америка ощущала влияние ультрамонтанского консерватизма, как и Бразилия, но опять же нигде он не ощущался так сильно, как в Мексике.
В Мексике религия и политика всегда шли рука об руку. Язык мексиканской борьбы за независимость много лет был религиозным, и даже большинство либералов 1830‐х и 1840-х считали церковь необходимой частью социального порядка страны. Затем, когда церковь стала явно антилиберальной, либералы стали антицерковными. Само по себе это не делало их нерелигиозными, хотя некоторые таковыми были. Так один из лидеров мексиканских либералов, Мельчор Окампо, спровоцировал огромный скандал, заявив, что Бога нет. Но по большей части мексиканские либералы направляли свой гнев против католической церкви как института; они были скорее антиклерикальными, чем антирелигиозными. Непроизводительное богатство церкви и льготы, которыми пользовалось духовенство, оскорбляли Прогресс. Весь гнев либерального антиклерикализма выражает история, которую любил рассказывать Окампо – неважно, правдива она или нет, – о том, как священник отказался хоронить умершего мальчика, пока семья не заплатит. На вопрос отца, что же ему делать, священник в рассказе отвечает: «Посоли его и съешь». С другой стороны, для мексиканских консерваторов религия, церковь и духовенство были едины. «Религия и фуэрос!» стало их боевым кличем.
Когда мексиканские либералы начали свое великое восстание середины столетия – целый период, названный Войной за реформу, – президентом снова стал старый каудильо Антонио Лопес де Санта-Анна, на протяжении целого поколения работавший над тем, чтобы ничего не менялось. В 1855 году он наконец уехал в изгнание. И если Санта-Анна олицетворял мексиканскую политику сразу после обретения независимости, то либералы, собравшиеся против него, представляли собой альтернативную Мексику. Их главой был Хуан Альварес, крепкий метис-каудильо из южных гор, известный патриот с 1810-х, когда Санта-Анна еще был роялистом. Пожилой человек, не то чтобы активный политик, Альварес после ухода Санта-Анны стал номинальным президентом. Но истинными либеральными крестоносцами середины столетия были молодые образованные люди, знатоки риторики и законов. Одним из них был уже упомянутый Мельчор Окампо. Как и Альварес, Окампо был метисом, человеком простого происхождения, но исключительных талантов: ученым-любителем, экономистом, лингвистом, драматургом и профессиональным юристом. Окампо можно назвать примером особого типа либерального лидера – одного из молодых городских социально мобильных мужчин смешанной крови, для которых прогресс означал возможность личного продвижения. Еще один нетипичный, но весьма символичный пример – Бенито Хуарес, первый губернатор штата полностью коренного происхождения.
Хуарес, как и Окампо, был сиротой, и единственный вариант, который он видел, – пробиваться наверх. В 12 лет ему надоело стеречь овец своего дяди в горах, и он, покинув сапотекскую деревню, отправился в провинциальный город Оахака, где его сестра служила кухаркой. Там он оделся в европейское (прославившись позже беспощадной формальностью своего черного сюртука), усовершенствовал свой испанский и начал изучать право в Оахаканском институте искусств и наук, основанном либеральным правительством Мексики после обретения независимости. Завершив обучение, Хуарес занялся частной практикой, и в какой-то момент даже оказался на несколько дней в тюрьме, представляя бедных деревенских жителей против предположительно жестокого священника. В конце концов он был избран в законодательное собрание штата, затем в национальный конгресс и пять лет занимал пост губернатора Оахаки. Но Хуарес отказался от сапотекской идентичности, когда надел черный сюртук. Он не представлял интересы сапотеков в частности или коренного населения в целом. Больше того, индио было для него оскорблением, он даже пытался осветлять лицо рисовой пудрой. И тем не менее все в Оахаке – а со временем и все мексиканцы – знали, откуда родом Бенито Хуарес. С другой стороны, враги могли называть его «обезьяной, переодетой Наполеоном», но для многих мексиканцев взлет Бенито Хуареса на деле подкрепил обещания либерализма.
Среди первых декретов либеральной реформы был Закон Хуареса (1855), атаковавший военные и церковные фуэрос и обеспечивший автору внимание всей страны. Пару месяцев спустя либералы издали Закон Лердо (1856), уничтожив общинное землевладение. Закон Лердо ударил в первую очередь по Церкви, которая теперь должна была распродать свою огромную собственность, но заодно поставил под удар и общинные деревенские земли. Реформа закрепляла в земельном вопросе кредо ее авторов: индивидуальные усилия, собственность и ответственность. По мнению либералов, раздача деревенских земель отдельным семьям в частную собственность должна была побудить каждую семью работать усерднее из-за эгоизма, присущего человеческой природе. Но у коренных народов было свое мнение: они верили, что принадлежность земель общине приносит пользу. Из-за этого некоторые индейцы присоединились к «порядочным людям» и другим консерваторам под лозунгом «Религия и фуэрос!» и выступили против либеральной реформы.
Реформа действовала всего несколько лет, пока в 1858 году консервативный генерал не захватил пост президента и не распустил Конгресс. После этого разразилась полномасштабная гражданская война. Поспешно отступая к оплоту либералов – горняцким городам на севере Мексики, – реформаторы выбрали командующим Бенито Хуареса. Выбор был правильным: даже те, кто не любил Хуареса, уважали его решимость. Консерваторы контролировали большую часть армии, но либералы пользовались народной поддержкой, и правительство Хуареса вскоре вернуло себе Мехико. Впрочем, проблемы либералов на этом не закончились. Гражданская война привела страну к банкротству, и Хуарес приостановил выплаты по внешнему долгу. Франция, Испания и Великобритания в ответ совместно оккупировали Веракрус. Поначалу эта оккупация казалась просто очередным эпизодом дипломатии канонерок. Однако у французов был скрытый (конечно, корыстный) мотив.
Разбитые наголову мексиканские консерваторы в отчаянии обратились к секретному оружию – монархии: Наполеон III жаждал расширить французское влияние в Латинской Америке. Фактически в эти годы французы придумали само название «Латинская Америка», чтобы придать своим притязаниям естественный вид. До середины XIX века люди говорили о Мексике, Бразилии или Аргентине, собирательно – об «Америке», но никогда о «Латинской Америке». Термин подразумевал культурное родство с Францией, поскольку французский язык так же, как испанский и португальский, напрямую произошел от латыни. Наполеон III услужливо представил мексиканским консерваторам потенциального монарха, послушного французскому покровителю и защищающего французские интересы. Будущий император Мексики Максимилиан был поистине благонамеренным человеком и по крови принадлежал к одной из величайших королевских династий Европы – Габсбургам. Прежде чем принять план Наполеона III, Максимилиан искренне спросил, действительно ли мексиканский народ желает снова обрести
