На палубе не было ни души. Жильбер вскарабкался по трапу. К нему подошел юнга.
— Где капитан? — спросил Жильбер.
Юнга махнул рукой в сторону нижней палубы. Вскоре после того оттуда донесся голос:
— Пусть спускается!
Жильбер спустился. Его провели в небольшую каюту, отделанную красным деревом и чрезвычайно просто меблированную.
Человек лет тридцати, бледный, с нервным лицом, сидел за столом из того же красного дерева, что и переборки, и читал газету.
— Что вам угодно, сударь? — спросил он Жильбера.
Жильбер знаком попросил отпустить юнгу, и тот ушел.
— Вы капитан «Адониса», сударь? — спросил Жильбер.
— Да, сударь.
— Значит, эта бумага адресована вам.
Он подал капитану записку от Бальзамо.
Едва взглянув на подпись, капитан поспешно встал и, приветливо улыбнувшись Жильберу, сказал:
— Вы тоже?.. Такой молодой? Прекрасно, прекрасно!
Жильбер только поклонился в ответ.
— Куда вы направляетесь? — спросил капитан.
— В Америку.
— А когда?..
— Вместе с вами.
— Хорошо, стало быть, через неделю.
— Чем я должен в это время заняться, капитан?
— У вас есть паспорт?
— Нет.
— Тогда возвращайтесь сюда вечером, а пока погуляйте где-нибудь подальше от города, в Сент-Андрес к примеру. Ни с кем ни о чем не говорите.
— Мне нужно чем-то питаться, у меня кончились деньги.
— Поедите здесь сейчас, а вечером здесь же поужинаете.
— А потом?
— Взойдя на борт, вы уже не вернетесь на землю. Вы спрячетесь здесь и до отплытия не будете показываться… А когда мы выйдем в открытое море на двадцать льё, вы будете совершенно свободны.
— Отлично!
— Итак, постарайтесь закончить сегодня все свои дела.
— Мне нужно написать письмо.
— Пишите…
— Где?
— За этим столом… Вот вам перо, чернила и бумага. Почта находится в предместье, юнга вас проводит.
— Спасибо, капитан.
Оставшись один, Жильбер набросал короткое письмо и надписал его следующим образом:
«Мадемуазель Андре де Таверне, Париж, улица Кок-Эрон, 9, первые ворота со стороны улицы Платриер».
Он сунул письмо в карман, съел то, что сам капитан ему подал, и пошел следом за юнгой на почту, где и отправил письмо.
Весь день Жильбер любовался морем с высоты прибрежных скал.
С наступлением ночи он возвратился. Капитан поджидал его и провел на корабль.
Филипп провел ужасную ночь. Следы на снегу несомненно свидетельствовали о том, что кто-то проник в дом с целью похитить ребенка. Но на кого можно подумать? Ничто не подтверждало его подозрений.
Он так хорошо знал своего отца, что не сомневался в его причастности к этому преступлению. Господин де Таверне считал отцом ребенка Людовика XV: он, должно быть, очень дорожил этим живым доказательством неверности короля графине Дюбарри. Кроме того, барон, очевидно, полагал, что рано или поздно Андре снова окажется в милости и уж тогда будет готова вернуть себе основное средство своего будущего успеха при дворе.
Эти размышления Филиппа об отцовском характере, основанные на недавних впечатлениях, немного утешили его: он решил, что ребенка нетрудно вернуть обратно, если знаешь, кто его похитил.
Филипп дождался восьми часов. Пришел доктор Луи. Выведя доктора за ворота, он на ходу рассказал ему об ужасном ночном происшествии.
Доктор всегда был готов дать хороший совет. Он осмотрел следы в саду и в конце концов пришел к заключению, что Филипп прав.
— Я довольно хорошо знаю барона, — заметил он. — Не думаю, что он на это способен. Однако не может ли быть, что ребенок похищен не ради сиюминутных, но более определенных интересов?
— Каких же интересов, доктор?
— Интересов настоящего отца ребенка.
— Мне тоже приходила в голову эта мысль! — вскричал Филипп. — Но ведь это ничтожество и себя не умеет прокормить. Это безумец, восторженный юнец, который, к тому же, находится сейчас в бегах, боясь моей тени… Не надо ошибаться на его счет, доктор: этот презренный совершил случайное преступление. Однако теперь, когда в моей душе улегся гнев, — хотя я, разумеется, по-прежнему ненавижу этого преступника! — мне кажется, я постарался бы избежать с ним встречи, чтобы не убивать. Я верю, что он должен испытывать мучительные угрызения совести, которые и послужат ему наказанием. Думаю, что голод и бродяжничество отомстят ему за меня не хуже моей шпаги.
— Не будем больше об этом говорить, — предложил доктор.
— Дорогой друг! Я хочу вас попросить вот о чем: надо прежде всего успокоить Андре, а для этого придется солгать. Скажите ей, что вы вчера были обеспокоены состоянием здоровья малыша и зашли за ним ночью, чтобы отнести его к кормилице. Это первое, что мне пришло в голову, когда я утешал Андре.
— Хорошо, скажу. А вы намерены заняться поисками ребенка?
— У меня есть надежда его разыскать. Я решился покинуть Францию. Андре поступит в монастырь Сен-Дени, а я отправлюсь к барону де Таверне. Я заявлю ему, что мне все известно. Я заставлю его сказать, где спрятан ребенок. Если он будет сопротивляться, я пригрожу ему публичным разоблачением и вмешательством ее высочества дофины.
— А что вы будете делать с ребенком, если ваша сестра окажется в монастыре?
— Оставлю его у кормилицы, которую вы мне порекомендуете… Потом помещу его в коллеж, а когда он вырастет, возьму его к себе, если буду к тому времени жив.
— Вы полагаете, что мать согласится покинуть вас или своего ребенка?
— Андре согласится на все, чего бы я ни пожелал. Она знает, что я обращался к ее высочеству дофине и получил от нее обещание отпустить ее в монастырь. Андре не может поставить меня в неловкое положение в глазах нашей покровительницы.
— Пойдемте к бедной матери, — предложил доктор.
Он возвратился к Андре, безмятежно дремавшей в постели после того, как ее успокоил заботливый Филипп.
Она прежде всего спросила доктора о ребенке.
Улыбавшееся лицо доктора окончательно ее успокоило, и с этого времени она быстро пошла на поправку. Спустя десять дней она уже встала, сама дошла до оранжереи и готова была гулять там до тех пор, пока солнечные лучи освещали стеклянную крышу.
Филипп, отсутствовавший несколько дней, возвратился в это время на улицу Кок-Эрон с мрачным выражением лица, и доктор, отворивший ему дверь, почувствовал, что случилось огромное несчастье.
— Что такое? — спросил он. — Отец отказывается вернуть ребенка?
