пуль, моментально превратился в решето. Кто-то из его бойцов погиб сразу, кто-то выпрыгивал из кузова и расстреливался на земле. С дороги были слышны топот солдатских сапог, громкие команды, крики и стоны раненых и умирающих…
Аист спрятался под лавку и прикрылся куском брезента. В кузов забрались солдаты с фонариками, вытащили убитых, их оружие, пошарили под лавками. Пнув скомканный тюк брезента, выпрыгнули наружу. Спустя какое-то время вокруг машины затихло. Аист подполз к корме кузова и осторожно выглянул. Солдаты, погрузив трупы и раненых бандитов в подошедшие грузовики, сами забрались туда. Машины уехали. Он подтянул к себе автомат за ремень и почувствовал, что и ремень, и солдатская форма, в которую он был облачён, мокрые, а он лежит в луже. Дно кузова было залито кровью убитых бандитов. Он ощупал себя, пошевелил ногами и руками. Ничего не болело. Значит, не ранен. Значит, надо уходить.
Он осторожно сполз на дорогу и огляделся. На Вильнюсском шоссе догорали три «студебеккера». Тент этого, четвёртого, тоже горел. Огонь уже пробрался в кабину, вскоре мог взорваться бензобак. Аист отполз к обочине, спрятался там и стал наблюдать. Чуть впереди, у «виллиса» Крюка, сидели и курили офицеры. Рядом стояла большая чёрная машина с зарешёченными окнами. В неё забирались автоматчики. «Интересно, — подумал Аист, — Крюк погиб или захвачен красными? Лучше бы погиб. Иначе всех выдаст. За ним не застоится». Он потихоньку стал уходить по обочине назад, в сторону Пабраде. «Хорошо, — думал он, — что солдаты собак не пустили. Иначе конец».
Было темно. Нужно до рассвета уйти как можно дальше к лесу, а там, в лесном ручье, вымыться и в только ему известном схроне переодеться, отоспаться и на какое-то время залечь.
К восьми утра, пройдя по известным ему лесным тропам без малого двадцать километров, Аист нашёл свой схрон, устроенный под старыми соснами, укрытый мхом и лапником. Только четыре незаметных неопытному глазу полых палочки (стволики болотного камыша) выдавали вентиляцию схрона. Не каждый мог заметить и прикрытое лапником крохотное отверстие — дымоход печки-буржуйки.
Он с трудом поднял люк и подпёр его толстой палкой. Из схрона вырвался густой запах сырой земли и гниющего дерева. Аист спрыгнул вниз, нашёл и зажёг керосиновую лампу, осмотрелся. В маленьком подземном укрытии у правой стены стояли крытые соломой и брезентом узкие нары, за ними — импровизированный стол из немецких снарядных ящиков, на нём тускло поблескивали закопчённый чайник, глиняные миска и кружка. Над столом висело деревянное распятие. Слева от топчана, у стены, приткнулась буржуйка, смастерённая из бочки от керосина. Рядом с буржуйкой лежала загодя приготовленная вязанка берёзовых дров и куски бересты для растопки.
Из большого фанерного чемодана, спрятанного под нарами, Аист достал штаны, рубаху, фланелевые портянки, толстый шерстяной свитер, новый армейский ватник, чистое вафельное полотенце и завёрнутый в вощёную бумагу кусок хозяйственного мыла. По приставной лесенке он выбрался наружу, разулся и, сбросив грязную, пропитанную чужой кровью солдатскую форму, забрался в пахнувший болотом лесной ручей.
Ледяная вода ручья обожгла, но он терпеливо мылился и мылся, вновь мылился и мылся, будто желал отмыться от крови своих несчастных собратьев по оружию. Он докрасна растёр тело полотенцем и, переодевшись в сухое, растопил буржуйку, запихал в неё окровавленную одежду. Он был уверен, здесь, в глубине леса, его искать никто не будет, а дымок от буржуйки могут учуять только местные хуторяне, но они в этот лес не ходят, боятся.
Никакой еды, кроме четырёх полусгнивших картофелин, он не нашёл. Но в чемодане обнаружил три пачки папирос «Южные» и пачку плиточного чая, а из-под стола извлёк две припасённые бутылки самогона. Находкам был рад. Выпив самогона, закусив испеченной на углях картошкой в кожуре, он заварил крепкий чай и с удовольствием закурил.
«Несколько дней нужно отлежаться в схроне, — рассуждал Аист, — а потом двинуть в Вильнюс, найти людей Обуха и готовить операцию по его освобождению. А что с продуктами? Нет их. Значит, надо идти на заброшенный хутор или на сожжённый хутор Баркявичюса. Уж картошкой-то разживусь точно. Может, и сало добуду».
До заброшенного хутора было порядка пятнадцати километров. До хутора Баркявичюса столько же. Он решил вначале идти на хутор Баркявичюса. Подложив под голову ватник и укрывшись сложенным вдвое брезентом, Аист улёгся на нары и мгновенно уснул глубоким, тяжёлым сном.
Баркявичюсы встретили офицеров словно старых, близких и желанных друзей. Нет, как друзей их радостно встретили Линас и Эгле. Алдона же и, что удивительно, Пятрас были приветливы, обняли Буторина, Заманова и Иванькова, как своих детей. На дворе моросил тёплый сентябрьский дождь, и Алдона пригласила всех в дом, быстро с дочерью стала накрывать на стол.
Коля Буторин удобно устроился в старом плетёном кресле близ камина и наблюдал, как покрытый свежей льняной скатертью стол наполнялся разносолами. Там у них, в Вологде, в годы войны голодно было. Его пайка с трудом хватало им с матерью. Слава Богу, картошка спасала. В Москве и сейчас с продуктами было скудно. Прибыв в Литву, он поначалу с ненавистью глядел на сытых местных поляков и литовцев, на ломившиеся от мяса, сала, колбас, масла, рыбы полки в рыночных рядах Вильнюса, Новой Вильни, Пабраде… Но быстро привык. И горячие пирожки с ливером, салом, капустой, подаваемые им на обед в столовой к жирным щам и борщам, уже не удивляли. К хорошему быстро привыкаешь.
Он ещё не ведал и знать не мог, какой голод разразится в стране через год, в будущем сорок седьмом году, будто всё вернётся в начало голодных тридцатых, когда картофельная кожура и жмых почитались за лакомство. Но Прибалтику новый голод не коснётся. Москва будет жалеть литовцев, латышей и эстонцев, сытно живших в годы войны, на чьих хуторах исполняли рабский труд пригнанные из оккупированных районов России, Белоруссии, Украины женщины, подростки, дети. «Не поэтому ли, — думал Коля Буторин, — прибалты кормили немцев на убой?»
На столе тем временем появились деревянные блюда с розовым салом, домашней колбасой, бужениной, грудинкой, копчёной щукой… Аромат свежеиспеченного хлеба вызывал желудочные спазмы, рот наполнялся слюной. Когда Эгле поставила в центр стола большой чугунок с дымящимся отварным картофелем, заправленным чесноком и свиными шкварками, Алдона всех пригласила к столу.
Пятрас налил в стаканы чистый, очищенный углём самогон, тот самый, что берёг для себя и никогда не выдававшийся бандитам, встал, перекрестился и добродушно произнёс:
— Ну, с Богом и Пресвятой Девой Марией.
Выпили, не спеша стали закусывать.
— Жаль, что Марюса с нами нет, — с сожалением произнесла
