Потом карлик велел Винуэсе, чтобы вошел в воду и медленно поплыл к пироге, но перед тем, как тот успел удалиться от берега, погрозил ему пальцем:
— И не вздумай удрать на пироге! — предупредил лилипут. — Медленно подтолкнешь ее сюда, и при любом подозрительно движении Бабник снесет тебе голову. Ясно?
Тот что-то проворчал себе под нос, но медленно поплыл, а тем временем вереница детишек удалялась в сторону чащи, хотя баск задержал двух старших в качестве последней страховки.
Обмен прошел без особых проблем. В нужный момент Хамелеон бросился в воду, даже не подняв брызг, и исчез под поверхностью, будто настоящий кайман.
Лишь завладев лодкой и подтянув ее к мосткам и убедившись, что она и правда до краев полна золотого песка, карлик неохотно подал знак баску отпустить оставшихся заложников.
В мгновение ока все четверо расположились в лодке, но, едва Сьенфуэгос поднялся с видимым намерением присоединиться к ним, карлик предостерегающе поднял пухлую руку:
— Прости, Гуанче, но ты остаешься, — сказал он.
Сьенфуэгос притворился, что удивлен и напуган.
— Ты же обещал взять меня с собой! — возмутился он.
— Я передумал. Лодка и так перегружена, мы не можем рисковать тем, что разобьемся и потеряем золото.
— Прошу тебя, сделай милость!
— Я никогда не оказываю милостей.
— Но ты же обещал...!
— Ну и что с того? Радуйся уже тому, что ты спас свою шкуру. — И он щелкнул пальцами остальным. — Отплывем до того, как дикари решат напасть.
Те повиновались и начали ритмично грести, лишь Бабник на мгновение обернулся, поднял руку и махнул на прощанье канарцу, выглядящему совершенно подавленным.
— Не кисни! — засмеялся он. — Ты ведь всегда утверждал, что ты бессмертен!
Они поплыли вниз по течению, стараясь держаться посередине реки, чтобы избежать неприятных сюрпризов, которые могли ожидать на берегу. Едва они удалились на триста метров, как под ногами Сьенфуэгоса показалась голова Папепака. Туземец широко улыбнулся.
— Они такие большие, но такие глупые. Напоминают одного человека-кокоса, взобравшегося на дерево, чтобы не стать обедом для кайманов.
— Ты всё приготовил, как я велел? — спросил канарец.
— Всё.
— И что ты использовал?
— Глину и воск.
— Надеюсь, что всё произойдет как надо и в нужный момент.
Нужный момент настал полчаса спустя, когда грузный Патси Иригоен, сидящий в центре лодки, поднял весло после мощного гребка, посмотрел себе под ноги и обеспокоенно произнес:
— Что-то золота стало меньше!
— Да что ты такое говоришь? — встревожился Голиаф.
— Я говорю, что уровень золота опустился.
— Точно, — согласился с ним Бельтран Винуэса. — Я тоже заметил, что оно исчезает.
— Исчезает? — ужаснулся карлик, не веря своим ушам. — Как это исчезает? Боже милосердный! Неужели этот дерьмовый индеец проделал в пироге дыру?!
— Именно так! — убежденно заявил Бабник, бессильно наблюдая, как золотой песок тонкой струйкой вытекает с кормы и плавно погружается в реку. — Так и есть, будь он проклят!
— К берегу! — взвыл карлик, вне себя от ужаса. — К берегу, быстро!
Они принялись отчаянно грести к ближайшему берегу, но дыра, поначалу твердо запечатанная, всего за несколько секунд расширилась, и, когда до твердой земли оставлось каких-то несколько метров, лодка затонула, и испанцам пришлось плыть, со стенаниями и криками о помощи и проклиная туземную свинью, сыгравшую с ними такую грязную шутку.
Бельтрану Винуэсе так и не суждено было достичь берега. Доспехи, оружие и сапоги оказались слишком тяжелыми, чтобы его слабых сил хватило удержаться на плаву, и он камнем пошел ко дну, не успев даже пикнуть.
Бабник потерял аркебузу, карлик Давид — потертый шлем с плюмажем, а баск Иригоен — свою знаменитую флегматичность. Едва оказавшись на берегу, он стал рыдать и колотиться головой о дерево, словно это могло облегчить душевную боль.
Спустя час они втроем сидели на песке, уныло глядя на реку и подступающий к ней лес, пытаясь свыкнуться с фактом, что лишились единственной аркебузы, лодки, на которой рассчитывали выбраться из этого Богом забытого места, и своего товарища, делившего с ними все тяготы долгих скитаний.
— И что нам теперь делать?
— Повеситься, мать твою!
Сокрушительная реплика карлика несла в себе всю жизненную философию человека, родившегося столь неприглядным физически и обреченного на единственную судьбу — служить шутом или отправиться в авантюру с Новым Светом, где ему не оставалось ничего иного, как превратиться в самого коварного и жестокого из всех коварных и жестоких искателей приключений.
Несмотря на крошечный размер, огромную голову, уродливость и тяжелый характер, Голиаф стал лидером маленького отряда мерзавцев самого низкого пошиба, но в решающий момент и целого сундука с золотом не хватило бы, чтобы заставить его забыть о том, что его рост не превышает метра и двадцати сантиметров, а тот, кто не способен внушить страх, не внушит и уважения.
— Повеситься, — повторил он после долгого молчания, во время которого взвесил все за и против нынешнего тяжелого положения. — Думаю, дикари жаждут мести, и причин у них для этого хватает.
— Полагаешь, они нападут? — спросил баск.
— Уверен. — Он повернулся к Бабнику. — Ты всё твердил, что не промахиваешься, а в самый нужный момент взял и промахнулся. Убил бы Гуанче, и ничего этого не случилось бы.
— Гуанче? — удивился тот. — А при чем здесь чертов Гуанче?
— При всем! — твердо ответил карлик. — Голову даю на отсечение, а лишней головы у меня нет, что это была его идея, — он протянул руку, чтобы Иригоен помог ему подняться, и добавил: — А теперь — в путь...
— Куда?
Лилипут пристально посмотрел на баска снизу вверх и горько улыбнулся.
— А куда мы можем пойти? — невозмутимо ответил он. — Навстречу смерти. Теперь единственное, что нам осталось — умереть так, чтобы все знали, что у нас есть яйца. У меня уж точно есть, хотя и не особо большого размера.
Лилипут Давид Санлукар, более известный по смешному прозвищу Голиаф, оказался и впрямь человеком с твердой волей, потому что даже в самые тяжелые мгновения, когда огромный и флегматичный баск и отвратительный Педро Барба дрожали от страха перед приближающимися к ним метр за метром индейцами, он твердо держал в руке шпагу и смог бы в одиночку сразить полдюжины врагов.
Шли часы, пока они шаг за шагом продвигались по чаще, и вдруг из сумрака сельвы взметнулось тяжелое копье из заостренной древесины пальмы чонта и с силой вошло в левый бок Бабника, пронзив его насквозь и откинув к стволу дерева. Он дергался некоторое время в агонии, расплескивая кишки на ближайшие кусты ежевики.
