— За нашей спиной — полторы тысячи лет бесценного опыта, — не без иронии заметил Луис де Торрес. — Людям всегда нужен кто-то, на кого они могли бы свалить собственную вину за происходящее, и большинство народов именно иудеев решили сделать козлами отпущения. Честно говоря, я не верю, что в Новом Свете нас ждет другая судьба, несмотря на то, что среди его первооткрывателей был один из нас.
— Значит, вы по-прежнему убеждены в том, что дон Христофор — тоже обращенный иудей?
— По всей видимости, во втором поколении.
— Вы поэтому его ненавидите?
Луис де Торрес пристально посмотрел ей в глаза, стараясь разгадать, о чем она думает; а потом все же решился ответить, решительно покачав головой.
— По этой причине я ненавижу самого себя, а вовсе не его. Колумба я лишь презираю. Судьба дала ему в руки такие возможности, он мог бы осуществить величайшую и благороднейшую миссию, а он все пустил коту под хвост из-за мелкого честолюбия и жадности. Подумать только: продать свое место в истории за кучку золота и дворянский титул!
— Вы неправы, — возразила немка. — Ему и так уже принадлежат титулы и золото, о котором только может мечтать самый честолюбивый человек, однако он по-прежнему одержим рискованной идеей обогнуть землю и добраться до золотых дворцов Великого хана.
— Но делает он это не ради славы, а потому, что неимоверная гордыня мешает признать свою ошибку... Где вы видели, чтобы человек такой величины приказывал вешать людей лишь за то, что они пытались открыть ему глаза на истину, которой он упорно не желает видеть? Сколько еще невинных погибнет на виселице, пока он наконец поймет, что это вовсе не берега Азии?
— Для вас это так очевидно?
— В той же степени, как и то, что вы — самая удивительная женщина в мире.
Донья Мариана не могла удержаться от смеха.
— Что ж, если так, то Сипанго совсем рядом, — ответила она. — Ибо если во мне и есть что-то удивительное, то это лишь упрямая любовь к человеку, который, возможно, давно умер, — с этими словами она безнадежно развела руками. — Но что еще я могу сделать, кроме как ждать?
Ничего другого, кроме как ждать, она и в самом деле не могла. Но дожидаясь Сьенфуэгоса и при этом возмутительно обогащаясь — причем совершенно законным путем, получая процент от добычи золота, она с каждым днем наживала все больше врагов, поскольку в колонию постоянно прибывали новые люди, ничего не знавшие о пережитом ею голоде, опасностях и тяжелой болезни в первые дни существования Изабеллы, и уж тем более о жертве, принесенной немкой в тот роковой день, когда ей пришлось выбирать: сохранить ферму или оказать хоть какую-то помощь несчастным и умирающим от голода людям, что каждый день стучались в дверь ее дома.
Но кем была и откуда на самом деле явилась эта прекрасная и неприступная женщина, жившая теперь в двух шагах от чудовищного адмиральского особняка, сложенного из черного камня?
Она не имела ни любовников, ни влиятельных покровителей — во всяком случае, никто о них ничего не слышал; ее имя, вне всяких сомнений, было фальшивым, поскольку ее выдавал акцент. Из-за этого одни считали ее беглой преступницей, другие — португальской шпионкой, потихоньку творившей свое черное дело в тени амбициозного бунтовщика Рольдана.
Священники ненавидели ее за то, что она никогда не приходила на исповедь, чтобы шепотом поведать о своих грехах; женщины ненавидели ее потому, что ни одна из них не могла сравниться с ней красотой; но больше всего ненавидели ее обнищавшие кабальеро — за то, что королевский казначей каждый месяц вручал ей очередной мешок с золотым песком.
Защищали ее лишь Мигель Диас, которому удалось стать одним из ближайших доверенных лиц братьев Колумбов, Луис де Торрес, да несколько отважных капитанов из старой гвардии Алонсо де Охеды. Бывшей виконтессе очень не хватало присутствия самого капитана, поскольку лишь он знал, как заставить умолкнуть злые языки; своим даром убеждения он прославился едва ли не больше, чем непобедимой шпагой.
— Как же тяжело быть одинокой женщиной! — пожаловалась она как-то вечером верному Бонифасио. — Злые языки опаснее даже стрел туземных воинов. Можешь мне поверить, если бы не надежда на возвращение Сьенфуэгоса, я бы уже давно вернулась в Европу на первом же корабле.
— Самое худшее мы уже пережили: я имею в виду ту лихорадку, — с воодушевлением ответил хромой. — Если уж мы смогли выжить в зачумленном аду под названием Изабелла, то нам уже ничего не страшно... Но если хотите моего совета — предложите несколько золотых монет лихим кабальеро плаща и шпаги, что толкутся в таверне «Четыре ветра». Они будут счастливы стать вашими телохранителями за горячий ужин и кувшинчик вина. Многие из них ложатся спать на пустой желудок, тут уж не до фантазий о завоеваниях и величии.
— Мне глубоко претит сама идея добиваться уважения силой, — с отвращением возразила немка.
— Те, кто хорошо вас знает, безусловно, ценят и уважают без всякого принуждения. Но вы же не можете рассчитывать, что вас по достоинству оценит весь мир. Слишком многие вам завидуют, а эти семена, насколько я знаю испанцев, дают обильные всходы даже на самой бедной почве.
— Так значит, себя ты не считаешь испанцем?
— Я всегда считал себя гуанче, сеньора. В моих жилах течет в десять раз больше местной языческой крови, чем христианской. Что же касается Сьенфуэгоса... — рассмеялся он. — Вы знаете, как гонялся за ним священник, пытаясь окрестить?
— Как же мало, оказывается, я о нем знаю!.. — посетовала Ингрид Грасс. — Мы ведь почти не разговаривали, все время любили друг друга.
Вдохнув изрядную порцию нюхательного табака, к которому он пристрастился в последнее время, верный Бонифасио посмотрел в лицо женщине, заменившей ему семью; да что там семью! Она стала для него той самой осью, вокруг которой вращалась вся его юность.
— Даже мне, который знает вас, как никто другой, порой слишком трудно понять, почему вы так любите человека, с кем вас так многое разделяет, — признался он наконец. — Неужели ласки и поцелуи столько значат, что слова перестают иметь значение?
— Если бы все дело было в одних лишь поцелуях и ласках, моя любовь немногого бы стоила, — спокойно ответила она. — Для меня настоящее счастье — просто быть рядом со Сьенфуэгосом, слышать его голос — пусть даже не понимая слов; ощущать его дыхание, смотреть, как он улыбается, и в уголках его губ появляются морщинки, и при виде их мою душу переполняет такая радость, словно все ангелы спустились с небес. Видеть его для меня отраднее, чем стоять перед открытыми вратами рая; за один его взгляд я готова подняться на самый высокий пик Альп; знать, что он ждет меня — лучше любого чуда; в разлуке с ним мое сердце рвется на части. И если ко всему этому ты добавишь еще и ласки с поцелуями — тогда и сможешь меня понять.
