— Черт побери!
— Черт побери! Верно замечено. Если я и себе едва могу признаться, как обстояли дела, и лишь бесконечная пустота и печаль, охватившие меня, с тех пор как его нет рядом, открыли мне глаза, вряд ли я могу ожидать, что мои чувства поймет кто-то еще, не имеющий даже смутного представления, о чем я говорю. Как слепой никогда не узнает, что такое цвет, так и человек, не заглянувший, как я, в глаза Сьенфуэгосу, никогда не поймет, что такое истинная любовь.
— Вам следует подняться на помост на площади Оружия и объявить всё это во всеуслышание. Вот только я не уверен, что и после этого вас оставят в покое.
Хромой Бонифасио оказался прав, ибо ни священники, ни женщины, ни одинокие холостяки, составляющие большую часть населения Санто-Доминго, по-прежнему не могли понять, почему красивая, молодая и богатая особа вроде доньи Марианы живет затворницей в своем особняке, долгие часы проводя в одиночестве и читая толстенные книги, вместо того чтобы посещать великолепные приемы, кататься верхом вдоль реки и принимать ухаживания поклонников, которые вились вокруг нее целыми тучами.
Среди них были отважные капитаны и высокородные, но обедневшие аристократы с непомерным честолюбием, прибывшие на Эспаньолу в надежде любой ценой сколотить состояние. При этом все они полагали, что самый простой способ добиться этой цели — привести к алтарю богатую немку. Теперь редко выдавалась ночь, когда бы под ее балконом не звучали серенады, но никто не мог припомнить, чтобы в окне хоть раз зажегся свет или всколыхнулись шторы.
— Она наверняка шпионка.
— Или колдунья.
— Или ей нравятся женщины, и она путается со своими служанками из местных.
— Нужно изгнать ее с острова.
Дон Луис де Торрес, Мигель Диас и несколько моряков из числа первопоселенцев, как могли, старались ее защищать, однако приезжих становилось все больше; все они с большим удовольствием повторяли грязные сплетни, и никому даже в голову не приходило подать голос в защиту доньи Марианы.
Стоит ли удивляться, что однажды вечером в ее дверь постучал посыльный от Франсиско Рольдана и предложил присоединиться к повстанцам в обмен на обещание в случае победы провозгласить ее алькальдессой Санто-Доминго. Столь почетная должность, вне всяких сомнений, должна надежно защитить от любых сплетен и клеветы: никто больше не посмел бы открыть рот против алькальдессы.
— Алькальдесса-иностранка, да к тому же, по всеобщему мнению, шпионка? — поразилась бывшая виконтесса.— Этот Рольдан, видимо, вконец отчаялся, если просит помощи у женщины, которая даже шпагу в руках не удержит.
— Не так уж он и отчаялся, — последовал резкий ответ. — Но знает, что толика вашего золота сможет убедить даже самых нерешительных.
— Понимаю, — кивнула немка. — Но те, кого я смогу купить за золото, с такой же легкостью продадутся и братьям Колумбам, причем совершенно ясно, что они смогут заплатить намного больше меня. Так что для меня это плохое вложение.
— Это вопрос идеалов, а не торговли. Мы должны положить конец тирании генуэзцев.
— Этих генуэзцев, как вы их называете, назначили монархи, и тот, кто выступает против них, выступает против короны. Я плохо разбираюсь в большой политике, но подозреваю, что всех мятежников впереди ожидает веревка, а я хотела бы сохранить свою шею для лучшего употребления.
— Если мы победим, как бы вам и в самом деле не повиснуть на этой веревке...
Угроза прозвучала совершенно недвусмысленно, и хотя донья Мариана Монтенегро была не из тех, кого легко запугать, она все же пришла к выводу, что необходимо принять меры предосторожности, а потому решила последовать совету хромого Бонифасио и выделила немного золота, чтобы нанять четверых телохранителей.
— Воистину безрадостны времена, когда волки стерегут овец, — вздыхала она по этому поводу. — Мы в Новом Свете, а пороки у нас все те же. И это хуже всего.
Уголька нигде не было видно.
Ее не было ни в пещере, ни в большом ледяном зале, где сидели столь чудесно сохранившиеся трупы, и сколько Сьенфуэгос ни искал, он так и не смог найти ее следов, чтобы понять, куда она подевалась.
Он потерял счет времени, пока надеялся, что она все же вернется, а потом ждал, когда солнце растопит толстый слой снега, явив взору ее окоченевший труп. Однако прошла неделя, а он так и не обнаружил никаких следов дагомейки. В конце концов голод и холод заставили его посмотреть в лицо печальной реальности. Выбор был невелик: либо попытаться спастись самому, либо окончить свои дни здесь. Разумно ли тратить последние силы, в очередной раз полдня шатаясь по окрестностям, обшаривая каждый камень, каждую ледяную глыбу, чтобы потом окончательно убедиться, что снова остался в одиночестве?
Исчезновение негритянки сломило его даже сильнее, чем любое из несчастий, которые ему довелось пережить за последние годы, и он поневоле задавался вопросом: как долго еще небеса намерены испытывать его на прочность, по какой-то своей неведомой прихоти швыряя из одной беды в другую и обрушивая на его несчастную голову все существующие лишения.
Смерть следовала за ним по пятам, куда бы он ни направился, словно ревнивый любовник за предметом своей страсти, не решаясь поднять руку на него самого, но при этом безжалостно убивая всех, кто оказывался рядом, так что несчастный канарец в конце концов начал верить, что лучше ему не иметь дел ни с одним существом, к которому он мог бы привязаться.
Люди возникали на его пути словно лишь с единственной целью — навсегда исчезнуть с лица земли, будто он был не человеком, а ураганом. В канарце вскипал глухой гнев на того, кто наказал его подобным образом, так что однажды он просто застыл посреди снега и погрозил кулаком небу, призывая ответить за свои деяния.
За ним озадаченно наблюдала пара кондоров.
Безмерное одиночество, постигшее этого полуголого человека, который потерял всё и теперь бесцельно блуждал по заснеженной равнине на высоте трех тысяч метров над уровнем моря, в самом сердце неизведанного континента, было несравнимо с одиночеством любого другого человеческого существа, в какие бы обстоятельства оно ни попало, а потому стоит ли удивляться, что бедняга Сьенфуэгос все больше склонялся к мысли о том, чтобы упасть на белый холодный снег и больше никогда не подниматься.
Вне всяких сомнений, африканка именно так и поступила.
Измученная, голодная и убежденная, что у ребенка, которого она носит, нет ни малейшего шанса родиться белым, она решила сдаться и завершить свой долгий и нелепый жизненный путь, начавшийся в деревушке на берегу озера в далекой жаркой Дагомее и закончившийся здесь, у подножия снежных Анд, где в конце девятнадцатого века в леднике найдут ее тело — к величайшему удивлению всех тех, кто ничего не знал о ее драматической истории.
