это было Божьим делом.
* * *
Что потом происходило в Варшаве с возвращением послов и как сенаторы приняли отчёт и письмо принцессы, рассказать трудно.
Иначе как паникой назвать это было нельзя, но страх соединялся с великим гневом, с угрозами, с размышлением над тем, как эту бедную принцессу, пребывающую сиротою на милости народа, вынудить к послушанию и сдаче.
Тем временем был созван съезд шляхты в Каск, на который Анна выслала от себя письма, а в них сообщила, действительно требуя разрешения, но вместе постоянно опасаясь решения, прибыть на сейм в Варшаву!
Это переполнило меру! Сенаторы встревожились ещё сильней.
Прибытие на сейм означало занятие должного положения, приобретение людей, получение влияния на дело, которое страна сама хотела разрешить.
Поэтому принцессу нужно было встревожить, пригрозить ей, вынудить к послушанию.
Совещались над этим.
Дело Генриха и французов до сих пор менее громко, но, казалось, гораздо счастливей развивается, чем императорское. Монлюк с каждым днём приобретал сердца; Зборовские тайно распространяли пропаганду, которая шла тем лучше, что и католиков удовлетворяла, а потихоньку говорили, что его поддерживал папа.
Всё тогда, казалось, идёт для французов как можно счастливей, когда, как молния, прибежала весть о резне св. Варфоломея.
На отголосок о ней, сюда принесённый из Германии, все иноверцы сразу с возмущением отпали и Монлюк оказался покинутым. Дело казалось уже проигранным.
Принцесса получила об этом ведомость в Ломжу и пошла закрыться со своими слезами, чтобы не показать, как её жестоко задела.
Во всей стране повторяли одно, что никто не захочет палача, испачканного кровью, видеть на троне.
Обвиняли не только Карла IX, но королеву-мать и герцога Анжуйского. Император мог радоваться, ибо самый опасный из конкурентов казался уничтоженным.
На съездах шляхты, всюду, куда только дошли реляции о резне, а были и преувеличенные, и пристрастные, поклялись француза отталкивать и не дать с ним говорить даже его сторонникам.
Зборовские также поначалу умолкли, подавленные; но не напрасно епископ Валанса был выслан в Польшу, а один из самых ярких писателей того времени был добавлен ему в помощь.
Начал Монлюк с того, что нападающих на него просил о терпении, пока бы не получил из Франции надёжных новостей. Он с улыбкой уверял, что предчувствует клевету и злобу, что король и королева-мать сумеют очиститься от обвинений в убийстве собственных подданных.
Пибрац уже приготавливал своё письмо к Элвидусу; писали просьбы, имеющие вскоре прийти в Польшу, в которых было доказано, что король вовсе виновным себя не чувствовал. Скорее, он показал наибольшее милосердие к раненому адмиралу Колиньи, когда узнал, что он и гугеноты посягали на его жизнь и той же ночью должны были напасть на Лувр. Поэтому король должен был защищать себя и разрешил Гизам опередить заговорщиков. А потом – потом сам обезумевший народ, заступаясь за своего господина, доделал остальное.
Посему, виновными были сами гугеноты, которые посягали на жизнь королевской семьи.
Всё это было ясно, явно и доказано как на ладони.
Тысячами эти новые реляции о резне св. Варфоломея немедленно рассеяли по всей Польше. Печатали их в Германии и Кракове.
Монлюк показывал сладко улыбающиеся изображение Генриха, спрашивая, мог ли такой милый молодой человек, такой мягкий, быть обвинён даже в жестокости.
– Кроме того, эта резня, – добавлял епископ Валанса, – была в устах враждебных преувеличением, пали только виновные и изменники.
На более горячих протестантов письма Пибраца, повести Монлюка, подробности, которые приносили одни за другими посланцы, прибывающие из Франции, не производили сперва впечатления. Им не верили, кричали: Прочь с французом! Но тут, как всегда и везде, толпы дали тянуть себя предводителям, а Зборовский, будучи против Фирлея, готов был скорее своё иноверие подвергнуть опасности, чем уступить ему и признать себя побитым.
Он начал доказывать, что от всякого преследования протестанты смогут защитить себя, добиться клятвы, постановить право!
Яростное кипение начало понемногу смягчаться и остывать.
Принцесса, оплакав сначала погребение своих тайных надежд и грёз, нетерпеливо ждала вестей из Франции. Прислали и в Ломжу эти письма Пибраца и многие иные объяснения, которые в полностью новом свете показывали эту страшную резню св. Варфоломея. Король был вынужден её устроить для защиты собственной жизни, а народ – народ везде есть жестоким.
Склонная поверить всему, что могло оживить её надежды, принцесса с благодарностью Проведению приняла это утешительное сообщение. Ей казалось это правдивым, несомненным.
Мрачное чело прояснилось снова.
Она никогда не была привыкшей разглашать собственные взгляды; когда говорили об императорских и французских кандидатах, она молчала и слушала, но окружающие её могли понять, что она радовалась очистке от обвинений семьи, царствующей во Франции.
Талвощ и Дося, которые пытались прочесть с её лица, что-бы отгадать её мысли и поступать, согласно ей, утвердились во мнении, что принцесса благоприятствовала Генриху.
Литвин бегал, ища свитки и реляции, которые бы могли успокоить.
Анна, не имеющая до сих пор от панов рад ведомости о том, что они хотели решить насчёт неё, знала только от усердно разведывающего Талвоща, а немного от приобретённого епископа хелмского, что для неё готовилась гроза и буря.
Её предупреждали, что паны не только не хотят ей позволить прибыть в Варшаву, но думают назначить ей род тюрьмы где-нибудь далеко от границ, от столиц.
Поговаривали о Лечицы, о Краснымставе.
Когда ей о том намекнул ксендз Старожебский, не заметил ни малейшей перемены в лице; отвечала ему холодно, но твёрдо.
– Не поеду туда, перемещусь, когда захочу и куда захочу. Насилия мне учинить не могут, а я к рабскому послушания не обязана.
Столкновение с панами рад казалось неизбежным.
Сидели в Ломже, но Талвощ имел выданные приказы, чтобы к путешествию на всякий случай готовность была всегда.
Поскольку из Каск, где должны были что-то решить, доходили угрозы и ворчание на принцессу, чтобы знать, чему и как сопротивляться, Анна тайно отправила Талвоща, нуждаясь в информации.
Человек это был для всего, который исчезал и чудесным образом возвращался, совершал путешествие с неслыханной быстротой, достигал всюду, умел выведать тайны и никогда с пустыми руками не возвращался.
Принцесса, которой много удалось, имела к нему безграничное доверие, а когда Заглобянка предпринимала посредничества и приносила ему приказы, Анна могла быть уверенной, что он пойдёт в огонь и в воду.
Справился в этот раз Талвощ живо и не вернулся ни с чем; но плохие принёс новости, которых скрывать от Анны было нельзя. Он знал о том, что она хотела быть обо всё уведомлена, без умаливания душевной боли, чтобы заранее могла приготовиться к сопротивлению.
Талвощ с грустью
