Все торговцы любили Сенцова, все с охотой ему помогали. Солнце еще не добралось до полудня, а у Пискуновых на столе громоздились забытые ароматы свежей свинины, хрустких с мороза румяных яблок, куриного помета, без которого не бывало настоящих яиц. Крынка с медом, большая бутыль с молоком, ржаные сухарики, посыпанные крупной солью, – на все это смотрели с восхищением, как на волшебный натюрморт кисти старых голландских мастеров.
– Откуда это? – Екатерина Васильевна прижала руки к груди, хотела поглядеть на спасителя, но не могла оторвать глаз от еды.
– Антонине Иванне надо крепко питаться… И мальцу… Все… Я пошел, не спрашивайте больше.
Платон бегом прибежал к себе и бросился плашмя на лежанку. Сегодня лавка обойдется без него, все равно пустая. Он видел перед собой Тоню с горящими глазами, слышал ее слова: «Если кто-то из комиссаров хочет плотских утех, вы знаете, где меня найти…»
А если это он – тот, кто жаждет ее ласк? Ведь мечты должны сбываться? А в снятом с трупа мешочке еще много всяких вкусностей для малыша Васятки.
Именины всплакнули первым весенним дождиком и забылись: ни застолья, ни гармони под стыдливыми кудряшками матушкиной сирени. Уже тридцать семь. Куда катится телега с такой удручающей скоростью? Платон надел порядком изношенный сюртук (справный давно выменяли на съестное), погляделся в старинное зеркало, чудом выжившее в развалинах отцовского несессера. Ему усмехнулся суровый мужлан с длинным носом и светло-рыжими неровно постриженными волосами. Вроде раньше цвет другим был, потемнее. Ах да, это же седина разбавила краску.
Сегодня ему некуда идти. Лавка окончательно закрылась, красномордый Прутьев теперь облюбовал склад побольше. Табачные фабрики не отпускали товара: всю продукцию сразу забирали прямо из заводских ворот. Пискунов из дома почти не выходил, уткнулся в тетрадку и строчил мемуары. Или купеческий трактат. Или стихи. Теперь времени хватало на любое творчество, а денег не хватало на простую еду. Национализированная торговля забуксовала в болоте Гражданской войны.
«Нет, от этой акробатики толку не будет», – привычно подумалось по пути на вокзал. Сегодня обещала приехать Ольга, сделать подарочек имениннику. Про развод ничего не писала, только дала коротенькую телеграммку, мол, буду, жди.
На вокзале пухли, змеились уродливыми рубцами очереди за всем. Люд желал уехать прочь из плохой голодной жизни в сытые приветливые края. Только билетов в продажу не поступало. Московский поезд заставил себя долго ждать, как и положено столичным зазнайкам. Шумливая баба без конца окликала своих детей, теряла их и искала, подзывая к себе, как гусей. Те прибегали, топали порванными чунями, глядели бусинками из-под лохматых чубов и через минуту снова ускользали. Она опять голосила, но равнодушная толпа перекрывала ее ровным непрекращавшимся гулом, а в конце пронзительный рев паровоза бесповоротно заглушал и крики, и понуканья.
Сенцов пробрался на самый краешек платформы и затих. Рельсы убегали вдаль, как годы. Уже тридцать семь. Повоевал, погоревал, помыкался, помечтал. Теперь пора жениться. Еще на Рождество он загадывал, чтобы Белозерова-Фахрутдинова поскорее стала свободной, обвенчаться с ней и ждать пополнения. Но после Тониных простеньких и бесстыдных слов он уже засомневался, что удалось окончательно разлюбить ее, что Ольга сумела вытолкнуть Антонину из его сердца. Ложась спать, он загадывал погрезить об Олюшке, но не получалось. Вместо нее вставала Тоня, нежная, розовая, довоенная, из теплого хлебного мира – не такая, как сейчас. Ему вовсе не хотелось разрушать чужую семью, лезть вором в неостывшую постель Липатьева, но… вдруг она овдовеет? Война ведь, всякое могло случиться. А он сейчас женится и… все. Не лучше ли дождаться, пока везучий соперник вернется… или не вернется? Ненароком думалось, что окажись Антонина Иванна свободной, то никакой Белозеровой и вообще не нужно. Так не подлец ли он в таком случае? Зачем силком тащить под венец ту, что нужна лишь постольку-поскольку? Но… если с Липатьевым все сложится хорошо, если у них с Тонечкой наладится замечательная семейная жизнь, то какой резон оставаться несчастным бобылем и обделять Олюшку заслуженным семейным счастьем? Тогда надо хватать ее в охапку и скорее под венец. Не завидовать чужому чуду, а взращивать собственное, под своей крышей. Но… если любви-то настоящей нет, вырастет ли чудо на суррогате?
Иногда, упершись лбом в холодное тупое одиночество, он разговаривал с каждой из них, вызывая образы в подмороженном оконном стекле. Ольга приходила всегда злая, недовольная, требовала поклясться в верности идеалам революции, а потом уж думать о мещанских радостях. Вроде и замуж-то особо не хотела. По крайней мере, за него. А Тоня появлялась, скромно потупив глаза, намекала, что неравнодушна к нему, и всегда сердцем склонялась в его, Платона, сторону. Но тут же ссылалась на Липатьева и Васятку, умоляла простить. И все равно обещала рай на земле плавным разворотом плеч, складкой мягких губ, темной ложбинкой между полными грудями, замученными в попытках выдавить хоть немного молока для младенца. Итак, кого же он на самом деле любил? Выходило, что Антонину. Тогда он подлец, который обманывал ни в чем не повинную вторую, доверчивую и бессовестно соблазненную. Но раз суженая похищена другим, значит, сама судьба распорядилась, чтобы быть ему с Ольгой, страстной, горячей, головокружительной.
Сенцов решил попридержать разговоры про венчание хотя бы до осени, а еще лучше до следующего года. Пусть война закончится и вернется ненавистный Липатьев. Тогда, глядя на чужую складную семейную жизнь, он и свою станет строить смелее, без оглядки на несбывшееся. Вот теперь только бы Ольга не принялась настегивать скакунов, запряженных в косорылую телегу его жизни.
Белозерова прибыла не одна, с ней вместе из вагона вышли товарищи в кожанках, наскоро познакомились с Платоном, уселись в наркомовские дрожки и укатили.
– Почему ты представила меня по имени? Почему не назвала женихом? – Он и сам не знал, к чему такая провокация, ведь решил же притормозить со сватовскими хлопотами.
– А я не развелась, – шлепнула она по больному, – в Сибирь не проехать, там Восточный фронт.
– Это что за акробатика? Твой-то по-всякому на этой стороне воюет.
– Да он в подполье… Так мне сказали. Ну и ладно. – Она неожиданно просунула руку под его сюртук и ущипнула за ягодицу тонкими острыми ноготками. – Нам и без того сладко.
Они прибежали к Ираиде Константиновне и заперлись наверху, в Ольгиной комнатушке. Старая тетка привычно притворилась, что ничего не замечала, а остальные подались в деревню, там сытнее.
– Ты скучал? – Она сбросила накидку и спешно расстегивала платье. – Подожди, ополоснусь с поезда. – За древней, но целой, по-настоящему бессмертной гобеленовой ширмой загремел
