тазик и заплескалась вода.
Платон снял сюртук и кепку, подошел к окну. Через несколько минут на него сзади напрыгнуло голое прохладное тело.
– Вода ледянющая, согрей меня.
Под рубаху заползло щекотное сладкое блуждание, стянуло ее совсем, развязало бечевку на штанах и пролезло внутрь:
– Ох, как же я скучала по моему великану. – Довольное мурлыканье и меткий поцелуй в правый сосок, отчего замерший в напряженном ожидании великан подпрыгнул и едва не зазвенел. – Ох ты, мой хороший, мой желанный.
Она прижалась к его животу шелковыми грудями, медленно спустила штаны и нежно погладила то, что мешало им соскользнуть. Мягкие ладони мигом вскипятили его нутро, в ногах, в животе, в голове, во всем теле запел праздник. Она внимательно посмотрела на оголенный, кровоточивший страстью отросток, немного подумала, наклонилась и поцеловала. Прическа распалась, волосы щекотали его бедра и колени. Платон мелко задрожал и безвольно опустился на застеленную бедненьким покрывалом кровать. Ольга стояла перед ним на коленях, по ее прекрасному лицу блуждала потусторонняя, русалочья улыбка. Вот она наклонилась, влажные губы сомкнулись вокруг его члена, и тот зафонтанировал восторгом. Совсем далеко, в туманной глуби позвякивал опасный вопрос: кто научил ее так изощренно тешить его уд? Раньше такого за ней не водилось.
Вскоре Сенцов запросил пощады, так долго тянуться не могло, он не выдержит. Ее тело, вполне согревшееся, даже разгоряченное, плюхнулось на него сверху и началась скачка.
– Он такой большой, он великий… великий чародей, – выдыхала Ольга, разгоняясь все сильнее, все быстрее, увеличивая и ускоряя волшебное трение, – я такого больше ни у кого не встречала.
В этой формулировке что-то не понравилось, но думать оказалось нечем: в голове царило древнее и всепожирающее.
Потом они пили чай, и он совершенно рассеянно, как будто со стороны замечал, что Ольга подурнела, что рот ее искривился скорбненькой подковкой вниз, что кожа обвисла на плечах. Так любит ли он? Бесцеремонные губы в запретном месте, жадное между ног – и все? Нет, не только ноги и губы, еще огненные глаза, чародейский голос, беспримерный ум, острое лезвие язычка. Стопроцентно любит. Он перебирал, сравнивал, плюсовал, отнимал и неохотно признавался, что, когда на трон заступала любовь, математика пристыженно отползала в кусты.
Несколько недель Сенцов притворялся обиженным, что она так и не развелась, а потом вопрос как-то сам собой затерся, застирался бытовухой. В мае прибыл на короткий отдых Липатьев, замелькал благообразной сединой перед заколоченными лавками. Платон погрустнел, наверное, стоило все же атаковать Ольгу, требовать переезда под одну крышу, в одну кровать. С матушкой как-нибудь вывернется, она мудрая, поймет, что нынче не до венчания, непраздничные времена за окном.
Ольга снова проводила все дни в кабинете с обеденным столом, на котором творилась не только агитация, но и сама история. События, перерисованные и переписанные от руки при свете старенькой керосиновой лампы, укрупнялись, вперед выступало справедливое, которого на самом деле отыскивалось немного, а здесь оно становилось главнее. Так, маленькие военные победы приобретали грандиозные последствия, а обидные поражения оказывались тактическими ходами, заранее продуманной хитростью. Да и в прошлом веке Белозерова умела здорово поковыряться, подправить. Теперь выходило, что строительство железной дороги в Курск – это не масштабная веха для города, а глупая дань капризному императору, который по ней приехал. Вот, мол, не захотел иначе добираться.
– Но ведь дорога-то всем служит. – Платон читал серый листок с нестойкими шатавшимися буквами и не соглашался: – Приурочили стройку к визиту государя, а служит она простым курянам. Что же тут плохого?
– Как что? А почему просто так не построить? Для людей? И прямо об этом заявить.
– Какая разница, что написали, сказали. Это все… чисто акробатика. А по дороге люди ездят, товары возят.
– Нетушки. Не приехал бы царь, не стали бы и строить.
– Так значит, хорошо, что приехал.
– В се ради царя, ради его прихвостней. Ничего для народа. – Ольга твердила, как заведенная, даже не слушала, а сама разгребала половинку стола, спешно сметала в сторону записки, блокноты и пузырьки с тушью. – Ну, иди же ко мне. – Она залезла на столешницу и призывно задрала ноги.
Эта половинка стола всякого повидала, но чаще всего короткие случки с пылу с жару, когда он стоял, а она сидела, обхватив его ногами. Быстро и неизобретательно, зато искренне.
– Я поеду в деревню. – Он закончил приятную обязанность и стоял, тяжело дыша. – Там работать буду. Надо готовиться к голодной зиме. Есть артели крестьянские, а у отца земли остались.
– Нет уже никаких земель, все общее. – Она со смехом поцеловала его в губы. – Иди на фабрику… Но, кажется, придется на фронт.
Сенцов и сам понимал, что, скорее всего, ему дорога на фронт.
– А ты скучать не будешь? – Он попробовал заглянуть в глаза, но она спряталась у него на груди, зарылась носом, выставив растрепанную макушку.
– Буду… Но это ненадолго… Скоро мы победим насовсем. – Ольга спрыгнула со стола и начала поправлять юбку, заправлять в нее рубашку.
Первого июля 1919 года в Курске объявили всеобщую мобилизацию. М-да, не довелось Платону позаботиться о грядущем урожае. Он коротко поцеловал мать, окопал кусты картошки в огороде, прополол свеклу и морковь, подвязал зреющие огурцы повыше, чтобы солнца доставало.
– Вы не печальтесь, маменька, я же уже был на фронте и вернулся, и все хорошо. И в этот раз хуже не будет. – Он подумал и углубил лунку под старой яблоней, пусть попьет вдоволь.
Но в этот раз воевать пришлось всерьез: всем выдали винтовки со штыками, а кое-кому в довесок тяжелые трофейные шашки. Обучали недолго, но рьяно: ни сна, ни еды, только хриплый голос командира, отдававший команды. Сенцов попал под начало азартного молодого вологодца, которого на третий день убило артиллерийским снарядом. На его место встал знаменосец, и его тоже убило. А потом еще одного, старого, меченого шальной пулей империалистической войны. И еще многих из тех, с кем рядом довелось посидеть у костерка, поспать вздрагивающим неглубоким сном, – их тоже пришлось похоронить, не успев как следует сдружиться.
Теперь чужая смерть не пугала, больше приходилось задумываться о своей собственной. Если его убьют, то мать найдет спрятанные сокровища. Она решит, что ее сын вор? Что убил кого-то за эти побрякушки? Наверное, следовало ей рассказать какую-нибудь сказочку, чтобы не переживала попусту, а продала, поменяла на продукты и пережила лихое время… А вдруг она пойдет с ними к Пискунову, начнет расспрашивать?.. Нет, так не годится. Тогда и Тоня, и Липатьев, и сам Иван Никитич подумают про него несправедливое и обидное. Лучше бы закопать их
