где-то, чтобы никто не нашел в случае незапланированной кончины. А так…
Платон увидел, как из его дула неспешно поднялось дымное облачко, услышал громкий хлопок выстрела. Бежавший навстречу белогвардеец упал, продолжая открывать и закрывать рот. Его рука с ружьем дернулась и замерла. Убил. Он снова убил.
– В атаку! – Сзади напирали товарищи, вылезали из кустов и бежали, стреляя на ходу по незасеянному полю.
И он бежал вместе со всеми и стрелял. Сапог провалился в земляной отвал, за ним спланировали глаза, и в поле зрения попала чья-то рука с пистолетом, поднимавшаяся из высокой стерни. Выстрел с колена в ту сторону. Вскрик. Рука упала. Наверное, еще одного убил. Или ранил. Или просто напугал, заставил спрятаться. Некогда выяснять. Командир требовательно звал в атаку.
– Побежали! Я добил того, чтобы в спину не пульнул. – Сбоку подскочил вихрастый однополчанин Егор. – Не оставляй подранков, они стреляют не хуже здоровых.
Назавтра пошел дождь, все отсиживались в лесу: и красные, и белые. Сенцов снова думал о матери, о Тоне, как они будут вспоминать его, жалеть. О Белозеровой почему-то не думалось. Она назовет его героем, отдавшим жизнь борьбе за правое дело революции, и все. Если и станет грустить, то никому не покажет. А Тоня наверняка изойдет слезами, может быть, даже признается себе самой, что любила его одного. От таких мыслей очень захотелось выжить.
Кое-как прошкандыбал жаркий август в непрекращавшихся боях. Вместо урожая на полях зрели трупы, разлагались, их наспех хоронили, чтобы завтра наплодить новых. Пятнадцатого сентября генерал Деникин прорвал оборону на участке Ржев – Обоянь, через три дня деникинцы вошли в Курск. Недоброжелательные языки доносили, что в город вернулись старые порядки, вновь открылись лавки, прежние мануфактурщики вынырнули, как из-под воды, и начали хозяйничать на своих предприятиях, возрождать порушенное национализацией. Платон боялся думать об Ольге. Если старая власть устоится, он больше никогда не увидит зазнобушку. Осознав это, обидно заворочался член, заныл. Категорически не хотелось представлять жизнь без ее крепких, притягивавших к себе и требовательно ласкавших рук, без мягких умелых губ. Зато мысли о Тоне приходили праздничные: Липатьев уберется восвояси, а она останется. Хоть и замужняя, но по факту одинокая.
– Эй, красноармеец Сенцов, о чем замечтался? Винтовку почистил уже? – окликнул новый командир, кажется Белоконь, с ним не успели толком познакомиться.
В случае победы Деникина не только Ольге, но и ему самому места в Курске уже не достанется: беляки не станут чествовать красноармейцев. Тяжелые бои шли по всей стране, помощи ждать не приходилось. На Восточном фронте бились с Колчаком, на Дону – с Красновым, здесь, на Южном, каждый день оплакивали товарищей и бросались в пекло, раздуваемое деникинцами. Третьего октября руководители РККА назначили харьковское направление главным, началось контрнаступление. Платон уже потерял счет собственноручно убитым. Теперь самому казалось стыдным, что печалился о погубленной душе какого-то замарашки Луки Сомова, о пучеглазом грабителе, которого отправил на дно Тускари. Его документы он предварительно сжег, и теперь даже имя вспоминал с трудом, что-то нерусское вроде Мусы или Масаи. К концу октября освободили Орел, Буденный вышиб противника из Воронежа. Дышать стало полегче, Ольга снилась почти каждую ночь, а Тоня отступила на задний план, спряталась за плечом Липатьева, который невзначай попался на глаза в одном из длинных утомительных переходов.
В конце ноября Курск перешел к красным – «к нашим», как теперь говорил Платон. Он непредсказуемо привык к этому уютному местоимению. Наши – оно всяко потеплее. Вокруг навалом леденящего горя и смерти, так что язык сам тянулся к теплым словам. Перед Рождеством его отпустили на побывку домой. Веселые сани катили по свежему снежку, разбрызгивая предвкушения праздника. Как там матушка? Сытно ли ей? Не потревожили ли постояльцами? Или сестрица переехала насовсем? Вместе-то легче пересидеть лихолетье. Но по прибытию в Курск он подался не к матери, а в бывшее Дворянское собрание, взбежал по нечищеному скользкому крыльцу и метнулся к Ольгиному кабинету. Здесь ли? Жива ли вообще?
Она оказалась на месте. Посмотрела на него, как будто вчера лишь расстались, и опустила голову к бумагам. Потом снова посмотрела, глаза зажглись неуверенной радостью:
– Жив, – она выдохнула сокровенное и прижала руки к груди, – жив, мой родненький… А я так боялась… Глупо… по-бабски.
Ее губы искривились, руки обхватили голову, стащили алую косынку, на лоб упали прядки волос. Платон разглядел седину. Раньше не замечал. Он хотел подойти, погладить по голове, но взгляд споткнулся о расчищенную половинку стола: ни одной бумажечки, даже ни одной пылинки, как будто ее натерли до блеска перед самым его приходом. Пусто. Половина стола, где Ольга традиционно отдавала дань накопившейся похоти… Понятно.
– Ну, я попозже зайду… наверное. – Он попятился к двери.
– Стой, ты куда? – Ольга вскочила, готовая броситься ему на шею, но вертикально поднятая ладонь ее остановила.
– Не сейчас, у тебя тут такая акробатика. – Ладонь из вертикальной позиции перетекла в горизонтальную и обличительно указала на опустошенную половинку стола.
– Ты о чем? – Ольга зачем-то повязала косынку на растрепанную голову, тем самым пряча глаза. Она посмотрела на дверь, лишь услышав ее обиженный хлопок.
Сенцов ушел к матери в слободу и в городе не показывался, лишь написал Ивану Никитичу поздравления со светлым праздником, поведал, что жив-здоров и продолжал воевать. И все. В конце кратко передал приветы Екатерине Васильевне и Антонине Ивановне с Васенькой. А про Липатьева забыл. Ну и бог с ним. Прежде чем вернуться на фронт, надо попросить мать подыскать ему к возвращению достойную невесту. Дорофея Саввишна удивленно вскинет глаза и промолчит, но так все сложится не в пример лучше.
Еще одно важное дело следовало совершить в коротком фронтовом отпуске: перепрятать сокровища. Сначала он хотел закопать их в огороде, но сообразил, что это ненадежная могила, такая годна лишь для гнилых кабачков, капустной рассады и глупых людей. Платон надумал устроить схрон в уголке сарая. Эта мысль тоже полетела на помойку вслед за первой, огородной. Сарайка сегодня есть, а завтра – тю-тю, обуглится в печке за отсутствием дров или развалится без пригляду. Что тогда? Как он будет возвращать… Додумав до этого места, Сенцов спохватился: кому отдавать? Вроде хозяева не объявлялись. Но почему-то ему казалось важным думать, что он не присвоил награбленное, что непременно вернет все собственникам в целости и сохранности, а за проданный жемчуг возместит деньгами. Он убил, отнял, разбил жизнь, которую уже никак не склеить, так хоть чьи-то важные сокровища сумеет сберечь.
Перебрав еще несколько неподходящих мест, он решил устроить тайник на самом
