На следующий день весь двор выступил в путь, и Тади вместе со своими покровителями вновь предался взрослым забавам. Устраивали скачки. Стреляли в цель. В Фонтенбло подожгли березовую рощу и верхом промчались сквозь пламя. В Корбее подкупили лодочников, поменялись с ними платьем и в синих шапках и широких штанах отогнали в протоку деревянную будку, в которой раздевались женщины, и потребовали выкуп.
Играли по-крупному. Где-то между Меленом и Гиенью Тади Бой поставил на Пайдара Доули и проиграл — маленький фирболг, совершенно трезвый и осатанелый, на десять дней попал в заклад и сидел на черном хлебе и бобах. Всем остальным до трезвости было далеко, за исключением одного лишь О'Лайам-Роу. Удивленный и заинтригованный, он понял наконец, что подразумевал необузданный Лаймонд, когда говорил, что устроит себе маленький праздник; сам ирландец, будучи по натуре человеком уравновешенным, не испытывал желания присоединиться к буйному веселью. Когда, незадолго до приезда в Гиень, они всю ночь пили крепкое вино и наконец попадали под стол, О'Лайам-Роу нанял осла, погрузил своего оллава во вьючную корзину и заплатил мальчику две серебряные монетки, чтобы тот отвез его на какую-нибудь лодку. Там Лаймонд, который, к слову сказать, вовсе не был таким уж беспомощным, свернулся калачиком и спокойно заснул.
Глава 2
БЛУА: КРОВАВЫЙ СЛЕД В ЛЕСУ
Собака, что бежит на зов женщины, и собака, на которой крепкий намордник, и собака, бегущая по кровавому следу нагого человека в лесу, и собака, что послушно гонит оленя, и собака, что является вовремя на зов, — все это верные и преданные собаки.
Целая и невредимая, королева Мария прибыла в Блуа со свежим бинтом на пальце и с обезьянками в корзинах. Вся прислуга, О'Лайам-Роу и некоторые из придворных были уже на месте. Вдовствующая королева со своими шотландцами приехала на тех же барках, а герцог Гиз и мадам де Валантинуа явились чуть позже. Только свита короля, включая коннетабля, еще не начала свой путь на юг.
Блуа, где короли жили и появлялись на свет, был богатым городом; ничем столь великолепным Шотландия похвастаться не могла. Пока они плыли из Гиени, Робин Стюарт наблюдал, как из-за каждой излучины Луары скользили им навстречу голубые крыши и белые башни, и каждый камень был отмечен пылающими мечами Карла, или дикобразом Людовика, или горностаями Монморанси, или саламандрой Франциска, или же двойными полумесяцами Генриха. Потом они причалили к берегу, и, поднявшись вместе со всеми к подножию замка, лучник снова увидел знакомые стены, расписанные в красную и белую клетку, мансарды, высокие, как стебли мальв, и за широкой аркой — внутренний двор, по которому все, кроме короля, должны были проходить пешими.
Здесь Карл Орлеанский, Людовик и Франциск пристроили каждый по крылу, использовав всю роскошь и все искусства своего времени. Всюду глаз пленяли грифоны и крестоцветы, путти и ниши со статуями, вздымалась вверх знаменитая лестница, и камень казался кружевом.
Большинству шотландцев все это уже было знакомо. Они вошли и после короткой неразберихи, какая всегда следует по приезде, заняли свои квартиры. Вдовствующая королева Шотландии расположилась в комнатах, предназначенных для Гизов, в крыле Людовика XII, выходящем в нижний двор. Ее братья, которые находились в замке большую часть дня, ночевали на улице Шемонтон, а лорды ее свиты, хотели они того или нет, распределились по всему городу, вместе с прочими гостями. В противоположном крыле, выстроенном старым Карлом Орлеанским, помещались ирландцы.
Найти их не составляло труда. Дженни Флеминг, которая обосновалась в замке уже несколько дней назад, просто пересекла внутренний двор, следуя за отдаленными звуками музыки. Ее предательские волосы были надежно упрятаны под капюшоном, пока она брела по брусчатке, а затем поднималась по лестнице в юго-западное крыло. Отличный слух не подвел ее.
Тяжелая дверь, резная и раскрашенная, открылась, и Дженни оказалась в уютной комнате. Без сомнения, дворецкий проявил великодушие по отношению к О'Лайам-Роу и его свите. Пол был кафельный, беленые стены увешаны гобеленами, а кровать с балдахином на высоких столбах, которая особенно очаровала леди Флеминг, тут же представившую себе, как Тади Бой и О'Лайам-Роу рядышком лежат на широком пуховике, инкрустирована черепахой и слоновой костью. В комнате стояло несколько сундуков и бюро, две скамьи и тяжелое кресло, табуреты и аналой; во внутренний двор выходил балкон, а рядом находился чулан, где спал Пайдар Доули.
Стоял в комнате и спинет с монограммой Дианы де Пуатье, а над ним склонился Тали-Бой. С порога Дженни могла видеть его спину в камзоле, лопнувшем по шву. Он играл ровно, не сбиваясь, но мысли его явно витали далеко. Когда лязгнула щеколда, он сказал, не поворачиваясь:
— Уходите.
Дженни, леди Флеминг, закрыла дверь, явно смакуя двусмысленную ситуацию.
— Вы же не знаете, кто я.
Он так и не дал себе труд обернуться.
— Знаю. Уходите, леди Флеминг.
Она улыбнулась, раскрутила на пальце мешочек с косметикой, подошла ближе и легонько ударила Тади Боя по плечу.
— А знаете ли вы, что вас оставили в одиночестве? И ваша душа призвана томиться, как горлица, потерявшая друга. — Все еще улыбаясь, Дженни Флеминг встала к нему лицом, облокотилась о спинет, раскрыла мешочек, вынула оттуда зеркальце и продолжала, обращаясь к своему отражению: — Милый мой оллав, О'Лайам-Роу опять от вас улизнул.
— Пам, пам, та-ти та-та ти-та, ту-ту-ту, там… Он может отправляться к черту. — Одним пальцем Тади Бой изобразил барабанный сигнал тревоги. — Я устал, — добавил Лаймонд, — играть в прятки с О'Лайам-Роу.
Дженни склонилась к нему, пристально вглядываясь в его лицо. Подбородок зарос щетиной, и во всем облике — легкая томность, следствие сладкой жизни. Нечесаные, крашеные волосы, свалявшиеся на лбу, делали это лицо совершенно неузнаваемым.
— Вы, кажется, не высыпаетесь, — заметила Дженни.
— Мне не нужно много времени для сна.
— Я-то думала, что вы всюду должны ходить за О'Лайам-Роу, как болонка на шлее.
Длинный палец застыл на последней клавише.
— Если б я всюду ходил за ним, то лишил бы вас удовольствия рассказать мне, где он сейчас
— На псарне.
— И, как клепсидра 40), истекает бесполезными знаниями. Власть оллава безбожно ограничена. Я могу прочитать ему аэр перед завтраком, и за обедом он откликнется болгой 41). Но я не могу заставить его сидеть взаперти.
— Он волнуется?
