— Он волнуется?
— Насколько мне известно, нет.
— Но он должен бы поволноваться, по крайней мере за вас… Когда я вошла, вы подумали, что это д'Энгиен, не так ли?
— Нет. У него другие духи. Полагаю, вам лучше уйти.
Он всегда сдерживал свой язык, разговаривая с леди Флеминг, да и она была слишком опытна, чтобы нарываться на неприятности. Она молча повернула к Лаймонду зеркальце, чтобы он мог взглянуть на остатки своего былого изящества, а затем спрятала зеркальце и завязала мешочек.
— Вам волноваться не надо, — сказала она.
Лаймонд подождал, пока Дженни уйдет, а затем расхохотался, дивясь ее откровенному бесстыдству.
В этот же самый день О'Лайам-Роу навзничь лежал на траве и рассеянно поглаживал роскошную, свалявшуюся шерсть крупной собаки ирландской породы по кличке Луадхас.
День выдался мягкий, ласковый, с ярко-красным солнцем и свежим ветерком; утром прошел дождь, и трава промокла: короткие штаны принца и плечи его камзола были темными от влаги. Он лежал на лугу совсем один. Чуть поодаль, за изгородью, с лаем резвились собаки, боевые и охотничьи: спаниели для соколиной охоты и для охоты на птиц; гончие для охоты на зайца, быстрые и нервные; мастифы с вислыми ушами для охоты на кабана; плоскоголовые, злые молосские доги и. белоснежные, легконогие дети Сульярда, знаменитые королевские белые гончие, которые никогда не подают голоса без причины. Там же содержались и волкодавы, Луадхас и ее брат, каждый по три фута в холке и весом в сто двадцать фунтов: ширококостные, пятнистые, поджарые, с тонким носом и широким, плоским, породистым лбом — такие собаки запросто могли задрать волка.
Уже привыкнув к гомону, О'Лайам-Роу и его собака сразу же услышали шаги. Косматая пятнистая шерсть и нечесаные золотые пряди, обе ирландские головы повернулись к Тади Бою, который прокладывал себе путь по траве. Тихо, неслышно О'Лайам-Роу выругался. Ибо он выяснил, что Луадхас продается, и за нее назначена цена. И принц только что купил собаку в подарок Уне О'Дуайер.
Когда секретарь подошел поближе, принц мягко заговорил, и в его кротких голубых глазах что-то блеснуло.
— Уж очень долго ты сегодня искал меня, неугомонный мой. Меня могли убить, высушить и сложить в чулан, как тело Каллимаха 42), и никто никогда так об этом бы и не узнал.
— Ты бы мне мог посодействовать, — отозвался Тади Бой и, присев на корточки, поднял большую, сильную лапу Луадхас с мощными изогнутыми когтями. Говорил он без особого пыла, ибо сам взял на себя задачу не спускать с О'Лайам-Роу глаз. А принц может относиться к своей жизни так, как ему угодно.
— Горе мое, — сказала вышеозначенная персона с внезапно проснувшимся интересом. — Нелегко же тебе приходится со всеми этими тонкими делами. Поумерь свои порывы, неугомонный мой. Что за радость? Что за смех? У тебя, поди, ожоги еще не зажили.
Лаймонд улыбнулся, не поднимая глаз от травы.
— Доводы другой стороны действуют убедительнее.
Увлеченный, как всегда, свирелью чистой теории, О'Лайам-Роу принялся размышлять вслух:
— И то правда. И у вас, шотландцев, и у этих потомков римлян времен упадка есть то, чего так ужасно будет не хватать нашим ребятам с боевыми топориками, когда они восстанут против англичан. И это — королевская власть, которая ведет вас и направляет; священный сосуд, полный божественной премудрости. Является помазанник Божий — и рождается нация. Является Шон О'Грейди из Корка — и Корк остается Корком.
Тади Бой тоже улегся на спину, не обращая внимания на сырость, и стал лениво поддерживать беседу:
— А что ты скажешь о культе разносторонне развитого человека? Как, по-твоему, живут люди вокруг тебя?
— Носят плащи из Италии за сорок один миллион ливров и тому подобное? О, это старо, как мир, — ответил О'Лайам-Роу. — От кельтских династий и дальше вы привыкли к этому: чтите королей и живете по-королевски — есть у вас и живопись, и скульптура, и музыка, и суровые военные походы, и забавы, требующие силы и ловкости, и блестящие беседы. Штуки три, ну от силы четыре из ваших распрекрасных лордов способны к этому, а остальные изо всех сил тщатся выглядеть на высоте — но вот предоставь-ка их самим себе на недельку, и эти утонченные натуры глотку друг другу перегрызут. Половина из них, — мягко заключил О'Лайам-Роу, — носа не высовывают из своих поместий и тоже понятия не имеют, как люди живут вокруг.
— А Стюарт считает, что придворная жизнь — само совершенство, — лениво продолжал Тади Бой. — Радость несказанная, роскошь неописуемая, услады без осуждения, веселье без забот. Вот только ему ничего подобного не светит — оттого-то он постоянно брюзжит.
— Я могу уступить ему свою комнату… — Хозяин Луадхас появился из-за изгороди с обещанным поводком в руке. — Я только что купил здесь ирландского волкодава, — торопливо прибавил О'Лайам-Роу.
— Зачем, скажи ты мне, Бога ради, — воскликнул Лаймонд, — тебе понадобилась собака?
Но, вглядевшись в порозовевшее лицо О'Лайам-Роу, Тади Бой сам же и ответил на свой вопрос:
— Ну конечно. Чтобы соблазнить высокорожденную даму, — vide [22] брата Любена… Ты ухаживаешь с размахом, дорогой мой. Мог бы я побиться с тобой об заклад, что псарни О'Дуайеров битком набиты волкодавами, но уж ладно, потешь себя… А хорошо ли она бегает? Пусть бы Пайдар Доули завтра проверил ее.
Собака Луадхас встала, задрав свою длинную византийскую морду. Вобрав плечи, вытянув ноги и поджав бока, она замотала головой и встряхнулась. О'Лайам-Роу чихнул. Тади Бой громко расхохотался. Большой встрепанный волкодав умильно заглянул принцу Барроу в глаза и лизнул ему руку. О'Лайам-Роу это понравилось и ни чуточку не смутило — теперь, когда дело выплыло наружу, он чувствовал себя непринужденно.
Робина Стюарта, который наблюдал с особенным удовольствием за стремительным, как снежная лавина, развитием романа О'Лайам-Роу, тоже позабавили новости о покупке. Именно он, проезжая через Неви, рассказал госпоже Бойл, что ирландец собирается похвастаться своим подарком на охоте, которая назначена на следующее утро. Девушку такой накал чувств ничуть не тронул — она лишь выказывала нетерпеливую скуку, но Тереза Бойл, горя веселым злорадством, тут же принялась устраивать для себя и для Уны О'Дуайер приглашение на охоту. Охота предполагалась псовая, на королевскую дичь — грустного зайца, и отправлялась она из Блуа следующим утром.
Охота началась в редколесье, белом от предрассветного инея, по которому тянулись окаймленные ободками мокрой земли дубки и грабы и высились там и сям неохватные каштаны.
