— Микспанцинко! Честь тебе, воитель-Орел, и добро пожаловать обратно. Мы боялись, что ты пропустишь всю церемонию.
— Какую еще церемонию? — удивился я. — Я не знаю никакой такой церемонии, в которой участникам положено плавать.
Он рассмеялся:
— Ну, что касается поплавать — это была моя собственная мысль. Я разгорячился от танцев и веселья, вот и решил охладиться. Но мне-то что, на мою долю уже достался благословенный удар костью.
От страшного предчувствия я потерял дар речи. Должно быть, он истолковал мое молчание как непонимание, ибо счел нужным пояснить:
— Ты же сам сказал жрецам, чтобы они делали все, чего требуют боги. Когда ты покинул нас, месяц Тлакаксипе-Уалитцтли уже шел к исходу, а бог еще не явился, чтобы благословить землю перед посевом.
— Ясно, — сказал я, точнее, простонал.
Я сразу понял, о чем речь, но судорожно пытался отбросить догадку, заставлявшую мое сердце сжиматься от ужаса, словно в ледяном кулаке.
— Некоторые хотели дождаться твоего возвращения, господин воитель, — продолжал поселенец, очевидно гордясь тем, что имеет возможность рассказать мне об этом первым, — но жрецам пришлось поторопиться. Сам ведь знаешь, ни особых лакомств, чтобы откормить избранника, ни инструментов для исполнения подобающей музыки, — ничего этого у нас не было. Но зато пели мы очень громко и жгли много копали. Ну а поскольку храма для ритуальных соитий здесь тоже нет, жрецы отвели для этого участок травы — вон там, за кустами. Чего-чего, а вот желающих совокупиться с богиней оказалось более чем достаточно: многие проделали это не по одному разу. Все, конечно, сошлись на том, что высшая честь, даже в его отсутствие, подобает вождю, так что сомнений в выборе воплощения божества у нас не было. И вот теперь ты вернулся и сам сможешь увидеть божество, явленное в образе…
На этом его речь и прервалась, ибо я обрушил свой макуауитль на его шею и разрубил шейные позвонки. Бью вскрикнула, солдаты подались вперед, любопытствуя, что случилось. Переселенец постоял, шатаясь, шевеля губами и вроде бы пытаясь что-то сказать, но тут его голова откинулась, рана отверзлась, и оттуда хлынула кровь. Он рухнул к моим ногам.
— Цаа! — в ужасе вскричала Бью. — Что ты делаешь? Зачем?
— Молчи, женщина! — рявкнул Сердитый на Всех. Потом он схватил меня за плечо, что, вероятно, и не дало мне рухнуть на землю рядом с покойным, и сказал: — Микстли, может быть, мы еще успеем…
— Нет, — покачал я головой. — Ты же сам слышал, что его благословили костью. Всё было сделано, как требует бог.
— До чего же мне тебя жаль! — промолвил Куаланкуи с хриплым вздохом.
Один из его старинных товарищей взял меня за другую руку и сказал:
— Он выразил наши общие чувства, юный Микстли. Может быть, тебе лучше подождать здесь, а мы сами перейдем реку?
— Нет! Я пока еще командир и сам распоряжусь, что будем делать дальше!
Старик кивнул, потом возвысил голос и крикнул сбившимся в кучку на тропе солдатам:
— Эй, бойцы, слушай мою команду! Развернуться цепью вдоль реки! Шевелись!
— Скажи мне, что случилось? — вскричала Бью, заламывая руки. — Что мы будем сейчас делать?
— Ничего, — словно со стороны услышал я свой собственный голос. — От тебя ничего не требуется, Бью. — Я проглотил ком в горле, поморгал затуманившимися глазами и собрал все силы, чтобы стоять прямо. — Ты ничего не делай, просто оставайся здесь, на этом берегу. И что бы ни творилось за рекой, сколько бы это ни продолжалось, не трогайся с места, пока я не вернусь за тобой.
— Остаться здесь? Одной? С этим? — Она указала на труп.
— Вот уж его-то, — сказал я, — бояться как раз нечего. Мерзавцу повезло: ярость ослепила меня, и он обрел незаслуженно легкую смерть.
— Эй, бойцы! — зычно выкрикнул Сердитый на Всех. — Слушай мою команду! Развернутой цепью входим в воду, пересекаем реку вброд и окружаем деревню. Делаем это крадучись, чтобы никто ничего не услышал и не ускользнул. Потом ждите приказа. Микстли, если ты считаешь, что так нужно, тогда идем.
— Да, так нужно, — отозвался я и первым вошел в воду.
Ночипа говорила, что будет танцевать для жителей Йанкуитлана — так оно и вышло. Только танец этот был не тем изящным и сдержанным, какой я привык видеть. В алых отблесках костра было видно, что моя дочка, совершенно нагая, скачет и приплясывает, неприлично расставив ноги и размахивая руками с зажатыми в них белыми палочками, которыми то и дело доставалось по голове кому-нибудь из восторженных зрителей, пританцовывавших рядом. Невольно, сам того не желая, я поднес к глазу топаз. На Ночипе было надето лишь ожерелье — то самое, подаренное мною опаловое ожерелье, к которому я каждый год, в день ее рождения, добавлял по камню. Оно увеличилось на восемь опалов — всего лишь столько лет прошло с тех пор, как дочка получила от меня этот подарок. Ее обычно заплетенные в косы волосы были распущены, спутались и висели клочьями. Маленькие груди, так же как и ягодицы, еще не утратили упругости, но между ног, на месте нежной, почти незаметной девичьей тепили находилась дыра. Дыра, из которой торчал болтающийся мужской тепули и свисал трясущийся мешочек ололтин. Белые штуковины, которыми моя дочка размахивала, были ее собственными бедренными костями, только вот руки, сжимавшие их, принадлежали мужчине. А ее собственные, наполовину отсеченные кисти болтались теперь возле его запястий.
Когда я вступил в круг беснующихся людей, они разразились одобрительными возгласами. Они, убившие мое дитя, содравшие кожу с моего солнышка! Теперь чучело Ночипы, приплясывая, приближалось ко мне, чтобы «благословить» меня костью моей дочери, прежде чем я заключу его в отцовские объятия.
Мерзкая фигура приблизилась, и я взглянул в глаза, которые вовсе не были глазами Ночипы. Танцор сбился с ритма, а потом и вовсе замер на месте, остановленный гневом и ненавистью, которые прочел в моем взгляде. Замерла и толпа: только что прыгавшие и веселившиеся люди опасливо поглядывали на меня и на окруживших их со всех сторон солдат. Пала тишина: было слышно лишь потрескивание костров.
— Схватить эту мерзкую тварь! — приказал я. — Но аккуратно, чтобы не повредить то, что осталось от моей девочки.
Маленький жрец в коже Ночипы растерянно заморгал, но был немедленно схвачен двумя моими воинами. Остальные жрецы, пятеро или шестеро, протолкавшись сквозь толпу, направились ко мне, громко возмущаясь столь бесцеремонным вмешательством в священный обряд, но я оставил их протест без внимания и обратился к солдатам, державшим того, кто изображал бога:
— Ее лицо отделено от тела. Снимите, только осторожно, с этого мерзавца ее лицо, отнесите его вон к тому костру, прочтите какую-нибудь коротенькую молитву и сожгите. А опалы, которые Ночипа носила на шее, принесите мне.
