На новом княжеском съезде в Выдобиче, куда не явились только Олег Святославич (впрочем, не предпринимавший против Мономаха никаких действий) и, понятное дело, Глеб Полоцкий, никто из князей не перечил Мономаху. Пример Ярослава Святополчича, который должен был стать великим князем, а стал изгоем, не вдохновлял никого. Нынешний ростово-суздальский князь покорно согласился уступить свои владения двадцатилетнему Юрию Владимировичу и удовольствовался каким-то мелким княжеством.
Теперь Мономах контролировал через своих сыновей важные пограничные форпосты: Владимир Волынский – на западе, Ростов и Суздаль – на востоке. Северную границу держал Мстислав, южную – Ярополк, унаследовавший Переяславское княжество и ходивший оттуда на Дунай удерживать местные города в составе Руси.
Хотя решения Любечского съезда и не были отменены, от прежней княжеской вольницы не осталось и следа. Князья и пикнуть не смели при одном только упоминании имени Мономаха. Казалось, что страна пробудилась после дурного сна, что она и не была никогда разделена на удельные княжества, что распад существовал только в головах захмелевших от свободы князей.
Мономах не мог не видеть в той неожиданной легкости, с какой он восстановил государство, перст Божий. Он окончательно уверился в том, что был избран Богом для этого великого дела.
Спустя шестнадцать лет Русь снова стала единой.
Еще до того как Мономах пришел к власти, мать Добрыни Офимья Александровна тяжело заболела. Она уже не надеялась выздороветь и молилась Богу только об одном – чтобы увидеть сына, хотя и мало надеялась на то, что Добрыня жив.
Тем временем приехал из Киева митрополит Никифор с неожиданным письмом о смерти Святополка, о вспыхнувшем восстании и о том, что бояре призывают Мономаха на княжение. Мономах и его дружинники поспешно начали собираться в стольный город.
Настасья Микулишна, все это время прожившая в доме Добрыни – не то вдовой, не то женой, ждущей мужа, – отправилась к Мономаху, страшно боясь, что не успеет и не застанет князя в городе.
Однако она успела.
– Помнишь ли, князь Владимир Всеволодович, что ты обещал мне девять лет назад? – спросила Настасья.
– Полные девять лет еще не прошли, – отвечал Мономах, чьи мысли были заняты совсем другим.
– Я знаю, – кивнула Настасья, – и не требую ничего раньше срока. Боялась я просто, что уедешь ты из города и забудешь обо мне. А ведь теперь, когда ты станешь великим князем, тебе легко будет выполнить свое обещание.
– Великим князем надо еще стать, – заметил Мономах. – Не говори раньше времени, а то спугнешь удачу. – Впрочем, очевидно было, что он не сомневается в своем успехе. – Не забуду я о тебе, а коли вдруг забуду, Алеша напомнит. Он ведь, я знаю, часто тебя навещает. Только ли беседы вы с ним ведете?
– Как ты мог такое подумать, князь Владимир?! – вспыхнула Настасья. – Неужели в доме мужа, под одним кровом с его матерью, я могу позволить себе грех?!
– А в другом каком месте можешь? – продолжал дразнить Настасью Мономах, сам прекрасно понимавший, что подозревать ее не в чем. – Ладно, остынь. Как только стану князем и добьюсь того, ради чего хочу им стать, пришлю за тобой. Там как раз и срок подойдет. Жди покамест.
Настасья ждала, и теперь, когда счастье было уже совсем близко, ожидание казалось ей невыносимым. Однажды ей доложили о приехавшем из Киева человеке, и она чуть не лишилась чувств, увидев Алешу Поповича.
– Князь, вернувшись со съезда, сразу же послал меня за тобой, – радостно произнес Алеша. – Труды его и многолетнее ожидание не пропали даром, и Русь снова стала единой под его властью. Нам с тобой тоже пришлось ждать, и теперь князь выполнит свое обещание. Митрополит Никифор сдружился с нашим князем и, конечно, даст тебе дозволение на брак со мной.
Настасья, не помня себя от счастья, бросилась собираться. Сборы оказались недолгими, но предстояло еще проститься с Офимьей Александровной.
– Что ж, поезжай, если князь зовет, – сурово сказала умирающая, выслушав слова Настасьи. – Знаю, что никогда не любила ты Добрыню, да и о том, что Алеша не зря так часто тебя навещал, давно догадалась. Верю я, что сын мой жив, и если выйдешь ты замуж при живом муже, пусть даже с согласия князя и святой церкви, не простит тебя Бог.
Настасья с трудом удержалась от резких слов. Негоже было грубить умирающей, да и к тому же все эти годы свекровь хоть и обращалась с ней довольно сухо, но не обижала ее.
На следующее утро после отъезда Настасьи к дому подошел оборванный, заросший бородой бродяга. Несмотря на русый цвет, в его волосах была заметна сильная проседь. Открывшие слуги с трудом признали в нем Добрыню.
Его провели в покои матери. Добрыня, уже знавший от слуг о том, как тяжело больна его мать, боялся открыться ей и умертвить слишком сильной радостью. Слуги сказали, что Офимья Александровна плохо видит, и, если уж слуги не сразу узнали его, узнать сына она могла только по голосу.
– Кто ты, добрый молодец? – спросила Офимья, когда ввели чужого человека.
– Я друг Добрыни, – ответил богатырь, сильно изменив голос.
– Друг Добрыни? – спросила Офимья, замирая при мысли о том, хорошее или плохое известие ей предстоит услышать. – Да ведь Добрыни, поди, и в живых нет?
– Жив он, – сказал Добрыня. – Вместе мы вырвались из половецкого плена, да по пути он приболел слегка и остановился в деревне неподалеку, меня же послал вперед. А где жена его, Настасья Микулишна?
– В Киеве она, – ответила Офимья, сама не зная, верить ей незнакомцу или нет. – Владимир Всеволодович стал великим князем и добился дозволения на ее брак с Алешей Поповичем.
– На брак с Алешей?! – От неожиданности Добрыня забыл даже изменить голос. О том, что Мономах стал великим князем, он уже знал от половцев. Собственно, поэтому они его и отпустили, опасаясь держать в плену того, кто был старшим дружинником нового правителя Руси. Половцы помнили, как Мстислав расспрашивал о Добрыне, и думали, что тот делал это согласно поручению отца.
Но мысль о том, что Настасья не дожидается его, и тем более мысль о ее браке с Алешей не приходили ему в голову.
– Так это ты, Добрынюшка?! – воскликнула Офимья Александровна. – Услышал Господь мои молитвы… Езжай же, езжай скорее в Киев. Знаю я, что ошибся ты, выбрав Настасью, что не любила она тебя никогда, но не позволяй им глумиться над честным именем своим. И ее, какая бы она ни была, не вводи в тяжкий грех. Езжай, ты еще успеешь.
– Не могу я оставить тебя, матушка, – сказал Добрыня.
Несмотря на возражения матери, Добрыня остался у ее постели. Вскоре она заснула. Ночью во сне Офимья Александровна умерла.
