Два раза прошел — и не видал! Ослеп!
— С хрена ослеп-то?! — закричал, вскакивая, Василий.
— Отравили, — просто и тихо сказал Михаил. — Яд такой, говорят, имеется. Сперва ослепнешь, а потом — концы.
Василий долго молчал. Михаил, не отрываясь, смотрел на него, ожидая главного вопроса. Но Василий вопросов больше не задавал. Он потянулся за сумкой, висевшей на оградке, достал бутылку и, сковырнув ногтем пробку, тихо сказал: — Помянем.
Михаилу налил в стакан, стоявший за пирамидкой, а сам, запрокинув голову, выпил, не отрываясь, оставшуюся в бутылке водку.
* * *
Разбежавшись, отец Андрей с головой ушел в воду…
Быстрое течение довольно далеко снесло его от места, где на пустынном берегу у полузатопленной лодки он оставил свою сумку и одежду. Противоположный крутой таежный берег нависал, казалось, над самой головой. На этом берегу за поворотом реки начинался поселок, но здесь было тихо и пустынно. Солнце серебрило холодную воду, высокая нетронутая трава от несильного ветра волнами текла под ноги. Одинокий куличок торопливо бежал по свею, оставляя на мокром песке сразу исчезающие крестики шагов.
Отец Андрей хорошенько обтерся полотенцем, достал и надел чистую майку, легкие темные брюки, потом осторожно расправил и надел рясу, перекрестившись, надел крест. Расчесывая густые длинные волосы, почувствовал чей-то взгляд, повернулся и увидел стоявшую поодаль и с удивлением смотрящую на него белобрысую девочку лет пяти-шести. Отец Андрей улыбнулся и поманил её рукой. Девочка попятилась и чуть не упала.
— А я знаю, как тебя зовут, — серьезно сказал отец Андрей. — Света.
— Не знаешь.
— А как же тогда?
— Анжелика.
— Думал, такая светленькая, значит, Света.
— Светка бояка. Её бабка на речку не пускает. Говорит, там Лохмак живет. Ты не Лохмак?
— Кто такой Лохмак?
— Не знаю. А ты зачем платье надел?
— Разве это платье?
— Не знаю. Так дяденьки не одеваются.
— Понятно. Знаешь, где у вас церковь построили?
— Не.
— Пойдем со мной, будем её искать. Пойдешь?
— Пойду.
Отец Андрей накинул на плечо ремень тяжелой сумки, взял девочку за руку, и они стали подниматься на взлобье небольшого холма, у которого река поворачивала к поселку. Сверху поселок открылся, как на ладони, и отец Андрей сразу увидел на противоположном его конце деревянный шатер небольшой церкви, над которым ярко сверкал на солнце крест.
Идти пришлось почти через весь поселок. Люди останавливались и долго смотрели им вслед. Лишь одна старушка поклонилась и, перекрестившись, закрыла рот рукой.
Церковь стояла в глубине обширного, заросшего травой двора. Дверь её была распахнута настежь и изнутри доносилось громкое пение буддийских лам.
— Я туда не пойду, мне страшно, — сказала девочка.
— Беги домой, — согласился отец Андрей. — Придешь в следующий раз, я тебе все расскажу и покажу.
Девочка убежала. Отец Андрей хотел перекреститься, раздумал и решительно вошел в храм.
После яркого вечернего солнца глаза не сразу привыкли к полутьме. Оштукатуренные белые стены, чисто вымытые окна, небольшой иконостас. По недавно выкрашенному полу проложена дорожка из газет к большой грубо сколоченной стремянке, на которой сидел худой, заросший человек в перепачканной краской джинсовой куртке и по набросанному углем рисунку раскрашивал изображение Пресвятой Богородицы, державшей на вытянутых руках плат Покрова. Рядом с художником стоял магнитофон, и внутри пустой церкви низкое горловое пение тибетских монахов казалось не только неуместным и чуждым, но и, действительно, страшноватым.
Приглядевшись, отец Андрей понял, что его сразу неприятно резануло при первом взгляде на раскрашиваемую фигуру Богородицы. Неканонический рисунок и локальная, не иконная яркость первых наложенных на штукатурку красок подсказали ему первоисточник, который явно послужил примером для художника. Оставив сумку у порога, он подошел к стремянке, на которой ничего не замечающий вокруг художник торопливо накладывал большой кистью мазки. Отец Андрей выключил магнитофон. Художник вздрогнул и испуганно оглянулся. На заросшем густой бородой лице глаза у него были такие большие, светлые и по-детски растерянные, что отец Андрей, уже заготовивший гневную тираду, растерянно замолчал. Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга.
— Я подумал, если церковь Покрова, то надо Богородицу с Покровом… Арсений Павлович согласился. А вы, наверное, отец Андрей, да? Арсений Павлович поехал вас встречать, а у Маши опять припадок. Пришлось вернуться. Он там, а я сюда. Хотелось к вашему приходу… Я вижу, вам не нравится. Что именно?
— Всё!
— Всё, всё?
— Всё, что вы тут намалевали.
— Написал.
— Намалевали. Рерихом увлекаетесь?
— Он был православным человеком.
— Вот именно — был. Слезайте оттуда. Слезайте, слезайте.
Художник неловко спрыгнул на пол.
— Как прикажете вас величать?
— Олегом. Олег Викторович. Просто Олег.
— Крещеный?
— Хочу.
— Веруешь?
— Конечно.
— В кого?
— Честно говоря… До сих пор сомнения. Но во все чистое, светлое и хорошее хочу верить. Ей-богу!
— Все чистое, светлое и хорошее и есть Бог. Художник?
— Окончил художественное. Потом медицинский три курса. В милиции год. Потом сюда.
— Почему в милиции? Сидел?
— Участковым работал. Самый тяжелый участок в городе достался. Думал, ещё год поработаю — вообще ни в кого верить не буду. Хорошо Роман Викентьевич подвернулся. Только здесь тоже…
— Что?
— Далеко от неба.
— Думаешь, в Тибете до него ближе?
— Если бы знать. Вы, наверное, устали, не ели ещё ничего. Идемте к Роману. Идемте, идемте, он ждет.
— Хорошо, пойдем. А это все придется убрать. — И он показал на рисунок.
— Все?
— Все.
— А мне нравится. Роман Викентьевич тоже не возражал.
— Что он за человек?
— Кто?
— Этот… Роман.
— Роман Викентьевич? Так вот сразу не скажешь. Другой.
Отвечая, Олег переодевался и сейчас замер в задумчивости, так и не засунув одну ногу в штанину.
— Другой — это как?
— Ну, все здесь такие, а он другой. Поэтому непонятно — зачем он здесь. Нет, сейчас понятно зачем. А зачем раньше — непонятно.
