– Не пойду! – отказалась Крапива. – Кишене спасибо, а ни в рот куска взять, ни проглотить…
– Пойдёшь-пойдёшь, – не отстали друзья. – Сама не хочешь – не пей, не приневолим, а нам с тобой радостнее.
Новый гостиный двор Кишени Пыска стоял хотя и на окраине, но всего в полуверсте от детинца: не переломишься, шагавши пешком. Но добротную деревянную вымостку ладожских улиц покрывала талая грязь – дело ли пачкать нарядные сапоги, к угощению идучи? Последнему холопу не пристало подобное, а Рюриковичам – подавно… Стала Крапива седлать своего любимца Шорошку, и жеребец, против всякого обыкновения, не играл, не отворачивался от узды, не выпрашивал ласку и лакомство, которое, как он отлично знал, было у хозяюшки всегда наготове. Смирно стоял, голову опустив, и только вздыхал, губами трогая знакомые руки…
В любом гостином дворе день-деньской хватает народу. Люди захаживают и просто так, и ради знакомства, и купить-продать, и о делах посоветоваться. А к такому купцу, как Кишеня, гостю знаменитому в весских, ижорских, чудских, мерянских лесных деревнях – ходят ещё и почаще, нежели к иному кому. Всегда многолюдно у него и в доме, и во дворе. Снуют работники и стряпухи, придерживают – не слетели бы от многих ладожских чудес! – на голове шапки два молодых весина, явившиеся звать именитого купца на будущую зиму в свой род за речным жемчугом, коего краше не находили по лесным рекам ни вблизи, ни вдали.
Мало кто поначалу обратил внимание на чужого человека в короткой меховой шубе, надвинутой шапке и с оружием, увязанным за спиной. Мало ли как шёл и откуда! Вот весины небось тоже с луками в налучах и с берестяными тулами, полными стрел. А что длинный меч в ножнах среди прочего являет из-за плеча серебряную рукоять, так тоже невидаль небольшая. Как сел княжить в Ладоге Рюрик, так ещё похлеще молодцы стали отовсюду стекаться к нему – посмотреть на великого предводителя и себя ему показать. Вдруг да осчастливит, остаться велит, допустит себе послужить…
Одним лишь весьма отличался от прочих этот чужой человек. Из-под низко натянутой шапки зорко посматривал по сторонам единственный глаз. А половину лица прятала широкая, изрядно потёртая кожаная повязка, доходившая до носа и до угла рта. Другая половина лица, впрочем, была самая обыкновенная. Худая, в седеющей бороде, с тёмной, как еловая кора, кожей, траченной морозом и ветром…
Приметливые Кишенины домочадцы на него, понятно, косились, однако здоровались вежливо. Понравится государю, станет гриднем у князя – порадуешься небось, что когда-то хватило ума безвестного приласкать!
– И тебе, добрый молодец, поздорову, – ответил ему купеческий ватажник из тех, что утром ходили в кремль и стояли с Кишеней на княжеском суде. – Какое дело пытаешь, какую нужду терпишь? У нас нынче пиво и пироги: сделай милость, отведай…
Первое дело – взошедшего на порог согреть у огня и как следует накормить. Даже если на рожу он сущий разбойник и погодя, очень может быть, именно таковым себя и окажет. Кто от одного хлеба поел, те считай себя за родню, те перед Богами оружие друг на друга поднимать не моги!
Чужой человек прошёл за ватажником мимо привязанных у крылечка гладких дружинных коней, миновал темноватую влазню и оказался в самóм гостином дому.
Дом этот был столь велик и обширен, что куда там даже просторной дружинной избе. Широкую кровлю поддерживали столбы с могучими развилинами наверху. Между ними теплились длинные очаги, а всю дальнюю часть хоромины занимали большущие бочки. Умный Кишеня хранил в этих бочках всё нажитое и все товары, всё, чем был богат. В Ладоге строились из соснового леса, редкое лето завершалось без пожара, малого хотя бы. Только ведь для того, с кем приключился этот малый пожар, – всё равно что город дотла! Ну и загорись такой дом, как у Кишени, – мыслимо ли спасти неподъёмные сундуки, вовремя всё повытащить из ларей? А бочка, она бочка и есть. Повалил быстренько набок да покатил себе вон.
Огромный гостиный дом с его дощатыми стенами укрывал хозяйское добро от дождя, но отнюдь не от зимнего холода. Несмотря на очаги, внутри было почти так же стыло, как и снаружи. Правда, кмети, сидевшие за длинным столом, холода уже и не замечали. Доброе пиво и жаркие, только что из печи, пироги славно грели животы, а с ними и душу. Купец Кишеня был мудр. Постепенно ожила и Крапива, начала даже шутки шутить. Заслонившее весь мир известие не то чтобы отступило, выпустило её. Слова Лабуты о батюшке, невозможные, не вмещавшиеся в сердце и разум, звучали перед нею по-прежнему. Но и другое сделалось очевидно. Это как рана, только что принятая и жестоко саднящая. К утру подсохнет, утром и будем пытаться что-нибудь сделать. Пока же – только терпеть…
Стол был обширный. Все Кишенины люди усаживались за него, когда возвращались домой из удачной поездки или, наоборот, просили у покровителя-Волоса прибыльного торга и счастья в дальнем пути. Ватажник отвёл пришлого человека за дальний конец стола и поставил перед ним угощение, и кмети поначалу не очень заметили чужака, севшего за столбом. А тот не спеша поводил одиноким глазом, оглядывая стропила в бликах очажного пламени, крепкий стол перед собой – чистый, уважительно выскобленный, – мису, ковш с пивом, душистые пироги с зайчатиной и капустой… Некоторым образом чувствовалось: всего этого он не видел уже очень, очень давно.
Ватажник сел напротив, на другую скамью, взял пирожок, налил себе пива и снова спросил:
– Так ты, добрый человек, по делу в Ладоге или без дела? Подмоги какой не надобно ли?..
Одноглазый наверняка был голоден. Но жевал неторопливо, степенно. Он ответил:
– Подмоги я не ищу, а без дела у вас в Ладоге одни Стрибожьи внуки летают…
– Да и тех того гляди в паруса дуть приставят, а то жёнки портов вымытых поразвесят: суши давай! – улыбнулся ватажник. – А ты, вижу, родом варяг?
Он успел оценить выговор незнакомца. Одноглазый посмотрел на него, раздумывая, потом ответил:
– Отец мой был из вагиров…
– Так ты у нас, не иначе, знакомых много найдёшь, – обрадовался ладожанин. – Из тех, что с князем пришли, да и допрежь тут жили! Проводить тебя к кому, как поешь, или у нас остановишься?
Чужак помолчал ещё, потом проговорил:
– Ты мне объясни лучше, как боярина Сувора Несмеяныча двор сыскать. Или он в дружинной избе у кнеза живёт?
Вот тут Кишенин человек даже прочь от него отшатнулся. Ну надо же – весь город в сто уст только про Сувора с утра и толкует, а днём появляется неведомо кто и как раз боярина требует!.. Ватажник уставился на одноглазого так, словно впервые увидел… и наконец-то сопоставил кожаные личины из рассказа Лабуты с кожаной повязкой, скрывавшей половину лица пришлого человека! Всё сразу понял – и взлетел на ноги:
– Да ты… ты… Вор!!!
От этого крика разом взвились Крапива и кмети. Опрокинулся деревянный ковш, грохнули перевёрнутые скамьи, гадюками зашипели мечи, извлекаемые из ножен. Где вор, какой вор?..
Одноглазый остался сидеть. Не бросил ни ковшика с пивом, ни только что надкусанного, курившегося сдобным запахом пирожка. Лишь не спеша повернулся спиной к столбу, чтобы не схватили и не ударили сзади, и подобрал под себя ноги: сразу вскочить, если вправду замыслят напасть, и удержаться чтоб, если затеют вышибить скамью из-под сидящего…
– Он… кожаная, вишь… и батюшку твоего спрашивает, – сбивчиво объяснял Крапиве ватажник.
Боярская дочь к тому времени свежим пивом полакомилась от души, но не охмелела. Глотала, словно простую водичку. Такое часто бывает, когда тяжко потрясён человек: сколько ни пои – не пьянеет, порежь – боли не ощутит… От слов ватажника у неё опять вся краска сбежала со щёк. Рысью взъярённой прыгнула к чужаку и меч приготовила для расправы:
– Ты!.. Что над батюшкой моим учинили, тати полнощные?!..
Длинный клинок светился и подрагивал, изготовленный для стремительного косого удара. Вертанётся Крапива – и полетит с плеч безобразная одноглазая голова! Варяг, однако, не двинулся. И грозной девки, похоже, не очень-то убоялся. Он ответил:
