попытку психологического объяснения дальнейших действий Котошихина:
«Покончить с жизнью представляется слишком трусливым; куда сложнее — а потому интереснее и смешнее — покончить с жизнью жизнью — отрицать собою жизнь, именно оставаясь живым»[28].
После вынесения смертного приговора Котошихин попросил перейти в лютеранство, встретился с пастором — и был обезглавлен в конце октября 1667 г.
Тело Котошихина было вывезено в Упсалу и там публично анатомировано ученым Улофом Рюдбеком. Из костей подьячего изготовили пособие по анатомии — модель скелета. История бытования останков Котошихина далее неизвестна.
Глава 3. О России в царствование…
Котошихин написал труд «О России в царствование Алексея Михайловича», призванный объяснить шведскому читателю (в основном из правящих кругов), как функционирует российский госаппарат.
Оказавшись в Швеции, Котошихин должен создать описание России — но как? Европейским читателям повезло: в XVII в. описание государств стало предметом отдельной академической дисциплины. Так, в университетах центральной Европы Генрих Конринг начал читать лекции об особенностях составления таких документов.
Но Котошихин не мог успеть научиться создавать такие тексты. Из доступного формального арсенала русской литературы он знаком с путевыми заметками, травелогами, хождениями, но они не подойдут. И тогда автор прибегает к тому же механизму, который использовал Аввакум: он берет самую знакомую ему форму и наполняет нужным для его целей содержанием, иногда подглядывая в образец подобного описания, который мог быть у него на руках — «История о великом княжестве Московском» Петра Петрея де Ерлезунды. Почему мы знаем об этом тексте? Котошихин, в отличие от Петра Петрея (жившего в парадигме авторской литературы, а потому беззаветно, без ссылок на источник, укравшего часть текста из «Московской хроники» Конрада Буссова), был человеком русской средневековой культуры (в том, что касалось ссылок на авторитеты, во всяком случае), и те места, которые он «заимствовал» у Петрея, помечал на полях: «Зри болши сего в кроннике Петра Петреуса».
Сочинение Котошихина предстает как сложный феномен, показывающий размытость границ между художественными и документальными текстами XVII в. Григорий, будучи подьячим, работавшим со статейными списками — популярной формой деловых документов, вкладывает краткую историю государства и описание его функционирования в современное ему время.
Алексей Михайлович, польская гравюра. 1664 г.
Котошихин ехидно подвергает рефлексии некоторые реалии русской жизни, становясь в позицию наблюдателя, обладая при этом русской ментальностью. Он отвергает погодное повествование, посвящая отдельную статью главы одному правителю и выбирая определенные события. Например, царствование Василия Шуйского удостаивается лишь упоминания в четвертом подпункте первой главы. Котошихин любит покритиковать русские обычаи. Он позволяет себе уничижительные высказывания о русских людях: «Понеже для науки и обычая в ыные государства детей своих не посылают, страшась того: узнав тамошних государств веры и обычаи, и волность благую, начали б свою веру отменить, и приставать к иным, и о возвращении к домом своим и к сродичам никакого бы попечения не имели и не мыслили». А вот практика отправки студентов другими странами (в том числе и Швеции) ему кажется разумной. Ну и, конечно: «Российского государства люди породою своею спесивы и необычайные ко всякому делу, понеже в государстве своем научения никакого доброго не имеют и не приемлют, кроме спесивства, и бесстыдства, и ненависти, и неправды».
Беглец старается «вписаться» в западную культуру: цитирует знакомые читателю тексты, использует латинские слова, ориентируясь на иностранного читателя. Но русского не скроешь за латинщиной, а многолетняя выучка дает о себе знать: подьячий использует традиционные для древнерусской книжности формулы и объясняет поступки людей дьявольским научением.
Иногда Котошихин путается в своих показаниях.
Описывая семейное древо Романовых, он допускает ошибку, которая была отмечена еще первыми издателями текста в России. Котошихин утверждает, что у Михаила Федоровича было два сына: «царевичь Алексей Михайловичь, и той бе зело тих был в возрасте своем, как и отец; вторый же Димитрий, с младенческих лет велми был жесток, уродился нравом в прадеда своего первого Московского царя». Близкие к царю и царевичам люди, побоявшись, что после смерти своего отца Дмитрий будет творить больше зла, «усмотривше времяни час упоиша его отравами, и от того скончася, никто же о том домыслися, яко бы пришел ему час смерти» — в целом, схема с отравлениями неугодных (в основном невест) нам уже знакома.
Археографическая комиссия комментировала в предисловии к тексту сочинения, что у Михаила Федоровича был только один сын, т. е. Котошихин ошибся. Можно предположить, что это выдумка, однако в русских документах, посвященных описанию первой трети XVII в., фигурирует только имя Дмитрия Угличского, чье традиционное описание не вписывается в сюжет, предлагаемый Котошихиным, и Лжедмитриев. Из того количества историй о лжецаревичах, которые говорили свидетелям, что их пытались убить злые бояре за нелюбовь к этим боярам, можно понять, откуда растут корни подобной истории. Но рано, благоразумный читатель, выбирать эту версию.
Все оказывается куда проще: в тексте Петра Петрея де Ерлезунды, к которому так часто обращался Котошихин, мы увидим такой же сюжет. Дмитрий Угличский был жесток с раннего детства и внушал опасения боярам, которые не хотели правителя, подобного Грозному («Бояре боялись, что Димитрий будет весь в отца по тирании и жестокости, и все желали, чтобы он во время еще отправился в могилу»). Поскольку бояре были не прочь умертвить царевича и избавиться таким образом от опасности, царевичу перерезали горло.
Сложно сказать, почему у русского автора, явно знавшего официальную историю, появилась такая ошибка в тексте. Возможно, Котошихин описал официальную историю Дмитрия там, где она была уместна, однако памятовал об огромном количестве лжецаревичей, объяснявших свое исчезновение из царской семьи именно покушением боярства. Тогда вторая история несуществовавшего сына отвечает рецепции иностранных очевидцев, описывавших Дмитрия как ребенка, выказывающего дурные наклонности и жестокий нрав, унаследованный от отца, Ивана Грозного. Можно предположить, что такое искажение фактов в сознании писца становится показателем сосуществования двух разных, противоречащих друг другу восприятий одной и той же персоналии в культурной традиции. Написать о том, каким страшным человеком Дмитрий мог вырасти, в официальной версии Котошихин не мог, а вот добавить кусочек, «иллюстрирующий» нравы русских бояр, устраняющих неугодных, — вполне.
Глава 4. О легальных способах эмиграции
Настала пора вспомнить везунчиков, которых при Борисе Годунове послали за рубеж постигать науки. Годунов любил иностранцев: они везли в Россию научные знания и технические практики, но обычно возвращались на родину. Годунов решился на отправку за границу русских студентов, которые, получив образование за рубежом, смогли бы вернуться в Россию и сеять разумное, доброе, вечное.
18 человек были посланы в Европу —
