Спросили всадники у орды:
– Куда подевался тот, кто спрашивал про Шарукангород? Уж не к Атраку ли подался?
Одна женщина ответила:
– Среди овец видели его.
Тогда Окот Бунчук напомнил ей поговорку:
– Усевшись на верблюда, не спрячешься среди овец. И послал хан двоих воинов в погоню.
Очень скоро того юношу поймали – как ни быстро он бежал, как ни хитроумно прятался. И в какую бы из сторон юноша ни держал путь, путь его был короток, потому что закатилась его звезда. Все, кто родился под этой звездой, шли теперь в одну сторону, к смерти – и старик, что сидел усталый на обочине дороги и тер руками запавшие глаза, и младенец, рожденный стать богом, полный жизненных сил, и юноша, бегущий по степи из неволи. Обманывается человек, думающий, что смерть явится тогда, когда он пойдет ее искать. Половецкие предания говорили, что раньше так было. Нет, смерть стала хитрее и давно уже не ждет, когда ее позовут. Она придет незримо, а может, в образе ползущей змеи либо в образе крикнувшего ворона, или невесомой пушинкой сядет на чело, тенью падет на придорожный камень, на котором отдыхаешь ты, о человек, или капелькой яда стечет в лохань, где купают младенца. Придет сегодня, и не будет у тебя завтрашнего дня. Все пойдут дальше и будут все реже вспоминать тебя, думая о своем, и будут, как ты, глядеть себе под ноги, ища, где бы удобнее ступить, и, замышляя дела на две жизни вперед, забудут о смерти.
Не лгали те, кто говорил, что Окот жесток.
Беглеца положили на землю и согнули его колесом – так, чтобы своими подошвами он касался затылка. Потом на обеих концах тетивы завязали по петле. Одну петлю набросили юноше на шею, другую на голени. И отошли от него. Несчастный, разгибаясь, сам удавил себя.
Игрец сказал Окоту:
– Не устало твое сердце от зла. В нем, видно, нет сочувствия ни виновному, ни безвинному. Всегда одинаков твой суд – будто ты хочешь раздать всю смерть и не оставить себе.
Окот ему ответил, и это было удивительно для игреца. Наверное, ростки сомнений тревожили душу и этого жестокого хана.
Окот сказал:
– Целый народ должен быть послушен мне. А кто бежит от меня сегодня, тот пойдет на меня завтра.
– Тогда убей всех этих людей, что ведешь с собой. Уже сегодня они желают твоей смерти.
Усмехнулся Окот:
– Ты будешь хороший ичкин, если даже во время казни не боишься сказать правду.
Городки Шарукан и Сугров обошли степью, и только под Балином снова вышли к Донцу. Но в сам Балин входить не стали, а погнал Окот Бунчук табуны и отары на свой зимник, где провел детство и где собирался осесть к старости. Здесь, на небольшом святилище, оставленном еще первыми половцами, Окот расположил своих самых близких предков – отца с матерью и хана Осеня. Здесь, на склонах холмов, спускающихся к берегу реки, возделывались обширные старые бахчи. Травы, которые росли здесь, не имели себе равных от Дона до Днепра. И здесь жила его Яська.
С радостным кличем «Айва! Айва!» всадники взлетели на высокий холм, что заслонял аил от холодных северных ветров, и приветствовали жителей, толпившихся внизу, громким звоном сабель – стучали саблей о саблю и саблей о щит. Потом вслед за Окотом они бросили коней по узенькой тропинке к подножию холма. Кони скакали так быстро, что не было видно их ног. Всадники Окота стаей хищных птиц слетели на майдан. И здесь половецкие кони встали как вкопанные – кончился их долгий путь, кони узнали свою землю.
Из-за холма обходной дорогой подошла орда и остановилась у крайних землянок и шатров. Следом коричнево-рыжей массой шли лошади, а за ними тысяча отборных овец. И в конце шли пешие из орды. Эти люди совсем не были напуганы или печальны. Они с интересом рассматривали окружающие их пологие холмы, аил Окота Бунчука, их нового хана, зеленые бахчи, реку. Люди трогали руками новую свою землю, ножами взрезали дерн и радовались тому, что он здесь толстый. И травы, росшие здесь густо, нравились им. А в реке люди увидели много серебристой рыбы.
С тихой тревогой встречали Окота жители аила. Женщины и старики уже издалека напряженно всматривались в лица всадников – кто вернулся. И даже если узнавали родное лицо, то не выказывали шумной радости, потому что стеснялись горя других, своих соседей, к кому не вернулся сын или брат. Что-то очень мало было доблестных воинов под бунчуком хана Окота!
Женщины, сбежавшиеся на майдан, плотной толпой обступили хана. А тот не сходил с коня. Женщины трогали руками седло Окота, касались лбами носков его сапог, тихонько причитали и, поднимая к хану черные глаза, полные слез, спрашивали его о своих близких. И все больше становилось этих глаз, таких одинаковых в одинаковом горе. Все множился плач и множились вопросы.
Окот Бунчук поднял над головой щит.
– Тише, женщины! Я скажу…
Шум постепенно стих, и половчанки расступились, оставив хана в середине свободного круга. Но прежде чем Окот успел что-нибудь сказать, в круг вышла маленькая старушка в черных одеждах и с большими блестящими рогами у висков. Рога эти были составлены из полуколец серебра и нашиты на войлок. И если кто-нибудь смотрел старушке в лицо, то ее украшения представлялись ему опрокинутым полумесяцем – как будто полумесяц зацепился за основание седой тонкой косицы и не поднялся в небеса, остался под крутой горой – высокой меховой шапкой, покрывающей голову старушки. Такой наряд могла себе позволить не всякая женщина, только у самых богатых набиралось для него достаточно серебра. Те же, что победнее, цепляли к своим вискам простые рога из войлока. И делали это в особо торжественных случаях.
Старая половчанка сказала Окоту:
– Ты внук мой или правнук, или вовсе не мой… Не знаю. Мне уже трудно сосчитать свой выводок. Мало ли я родила ханов! И мало ли слуг родила я! С родимыми пятнами и без пятен – счастливых и несчастных, людей, ставших птицами, и людей, ставших собаками. Мало ли!..
Хан Окот слушал прищурившись, черные морщинки обозначились у его глаз.
Люди, стоявшие на краю майдана, спросили:
– О чем она говорит?
Тогда старуха заговорила громче:
– Плохо помню тебя и совсем не вижу. Но угадываю: ты не птица, ты и не собака, сын Алыпа. Ты хитрый лис и управляешь лисами. И хорошо знаешь их повадки… Когда ты был маленьким, вспомни – не вешал ли ты лисят? Знаешь ли ты, сын Алыпа, что когда петля затягивается на шее лисенка, мордочка его делается похожей на человеческое лицо?
– Знаю. Но зачем тебе это? – ответил Окот и оглянулся на своих всадников.
Старуха, хоть и слепая, уловила движение хана.
– Так оглядываются те, кто оставляет позади себя повешенных. Не вешаешь ли ты теперь людей, сын Алыпа? Не стоят ли они у тебя за спиной, безмолвные, с выпученными глазами?
