вещей в Симферополь, повёл Стеценко по адресу, заранее, ещё в Константинополе, согласованному, на «безопасную» квартиру, там оказалась засада.
Цепочка событий, предшествовавших этому несвоевременному аресту и последующим осложнениям, была примерно такой.
О том, где остановятся по прибытии из Константинополя Стеценко и старший Канторович, и о том, что их надо взять под наблюдение, но не арестовывать, знали только сам Смирнов, его начальник оперотдела Дауге и оперативник Мортиросов. И лишь они знали, что этих возвращенцев надо пригласить пару раз на допрос и затем, якобы не узнав ничего интересного, отправить куда-то в глубинку, чтобы дождаться вражеской инициативы.
Извещать остальных сотрудников не полагалось, да и ни к чему это было.
Но в числе сотрудников Севастопольского УО, по большей части «старых» и более-менее приученных к процессуальной дисциплине, были и новые, двое, переведённые из выкошенного голодом Карасубазара. О необходимости тщательно планировать и обязательно согласовывать силовые мероприятия они, естественно, знали, но пока ещё не считали это для себя таким уж обязательным. Тем более, что работу им в Севастополе поручили важную, но планируемую лишь «вообще» – отлавливать малолетних беспризорников и сдавать их в накопитель, откуда гаврошей будут отправлять в трудовые колонии и специальные детдома.
И вот они, вычисляя очередную лёжку пацанов на Корабельной стороне и обходя дома, зашли и официально представились хозяйке «безопасной» квартиры.
Зинаида Никифоровна, вдовушка, для которой платное использование чекистами в том или ином качестве свободных комнат было существенным подспорьем в трудное время, о гаврошах ничего подсказать не смогла. Но зато напоила «своих» гостей отменно горячим чаем с сахарином и пообещала, что к послезавтрашнему приезду «важных чужих» из Константинополя всё будет чисто убрано и вымыто.
Зинаида Никифоровна попросту не имела понятия о том, что не все «свои» одинаково всё знают, паче о рамках компетенции вообще; а карасубазарцы ограничились тем, что пообещали встретить гостей лично.
В Отделении же они доложили об этом намерении только своему старшему, Юрию Крупницкому, и то лишь на следующий день, в ходе рапорта о поимке и препровождении в накопитель ещё троих беспризорников.
Крупницкий, светлокудрый парень, слегка похожий на молодого Александра Блока – но только внешне, опыт подполья и работы в армейской контрразведке отбили идеализм начисто, – кивнул без особого энтузиазма:
– Ладно, тащите их сюда, разберемся, что за птицы из-за моря прилетели, – и к вечеру кратко доложил «наверх». Но не Дауге и не Смирнову, а второму заму Оперативного отдела Беспалову.
Тот, полагая, что речь идёт об ординарной фильтрации, только и спросил:
– Сам справишься или следователя загрузишь?
Крупницкий, при всей своей романтической внешности допросник въедливый и внимательный, только хмыкнул, – и не с такими справлялись, мол.
Вот так оказался Стеценко в допросной губернского отделения и, преданно глядя в светлые очи Юрия Крупницкого, вещал на повышенных тонах:
– Гражданин следователь, я официально заявляю, что задержан по недоразумению. Вот, все документы, мне разрешили – и я приехал, чтобы помогать советской власти. По приглашению самого товарища Петровского, между прочим!
На секунду Крупницкий предположил, что речь идёт о «том самом» Петровском, Григории Ивановиче, Председателе ВУ ЦИК, члене ЦК РКП(б) и прочая, прочая, прочая. Так что даже переспросил осторожно:
– Петровского? Какого Петровского?
На что Стеценко сообщил с такой интонацией, как будто речь и в самом деле шла о «том самом»:
– Пётр Савич Петровский, столоначальник в Севастопольском ревкоме.
– Таких должностей в ревкоме отродясь не было, – с чуть заметным облегчением выдохнул Крупницкий.
– Да, возможно, у меня с этими бюрократическими терминами вечная путаница, – поспешно сказал Стеценко, не в свою пользу истолковав реплику. – Он заведует в вашем ревкоме важным отделом – ну, вы уточните, он подтвердит приглашение.
Последовала длинная пауза. Достаточно обычный приём на допросе, и для экс-капитана с его изрядным опытом в этом не было ничего необычного и способного вызвать чрезмерное волнение. Но, против воли и злясь на самого себя, Стеценко под холодным взглядом светлых, почти прозрачных, глаз занервничал неподобающе.
Наконец Крупницкий пообещал, не отводя взгляда:
– Уточним. Пётр Савич…
А затем сказал таким тоном, будто выяснил уже всю подноготную заморского гостя, вынес приговор – и теперь будет только решать, когда и как его привести в исполнение:
– Так, на сегодня всё. Двоих конвойных ко мне!
И приказал двоим хмурым здоровякам в полувоенной одежде:
– Подготовить и отвести в камеру. В третью. – А сам откинулся на спинку стула и принялся что-то записывать в гроссбухе.
Тем временем один конвойный стал за спиною Стеценко, а второй приказал:
– Так, пальто и пиджак снимаем. Всё из карманов – на стол.
– Я не понимаю, я что, арестован? – запротестовал экс-капитан. – За что? Мне же обещали!
– Заткнись, – равнодушно бросил конвойный и поторопил: – Живо давай. Пальто… Пиджак… из брючных карманов – всё на стол… Ремень – сюда.
С выражением крайнего недовольства, но всё же достаточно споро, Стеценко подчинился. Только пообещал:
– Завтра вы всё мне вернёте. До последней лиры. Я всё пересчитаю!
На эту реплику Крупницкий среагировал. Оторвавшись от гроссбуха, оглядел сверху донизу Стеценко и распорядился:
– Теперь ботинки.
– Как… Расшнуровать?
По его тону Крупницкий понял, что Стеценко не хочет расставаться со своими жёлтыми армейскими ботинками – и, по-видимому, неспроста. И резанул приказным тоном:
– Ботинки. Не шнурки.
Стеценко только и сказал, стаскивая ботинки:
– Новые времена, а замашки старые.
На что Юрий Крупницкий бросил:
– Всё, в камеру! – И даже хлопнул ладонью по столу.
А Стеценко получил от второго конвойного чувствительный тычок в спину и приказ, вроде как не слишком громкий, но такой, что почему-то совсем не захотелось его ослушаться или произносить ещё какие-то слова.
– Встал. К двери. Стоять. Пошёл!
Как только экс-капитана вывели, Крупницкий принялся пересматривать стеценковскую одежду и обувь, прикидывая, что отдавать на подробную проверку экспертам, а с чем не стоит и морочиться.
На первый взгляд всё выглядело нормально. Даже каблуки не сдвигались и не выворачивались, открывая тайнички. Стельки, заношенные в меру, легко вынимались, излишних утолщений ни в них, ни в подошве не просматривалось.
Только вот дратва, которой были аккуратно прошиты оба язычка, выглядела явно свежее всего остального. И язычки вроде бы излишне грубоваты…
Так, одежда. Тяжёлое синее драповое пальто… Нет, ничего особенного. В левом кармане дырка, за подкладку завалились четыре мелкие османские монетки…
Пиджак… А вот это уже интересней. Подкладка пришита и прошита ровными уверенными стежками, и нитки свежие – заметно новее, чем те, которыми пришита подкладка рукавов и накладные плечики.
Крупницкий запихнул пальто, ремень и бумажник экс-капитана в рундук, стоящий под дальней стенкой в допросной. А пиджак и жёлтые ботинки самолично
