Он придирчиво смотрел товар, сжал в кулаке, чтобы проверить, сильно ли мнется, намотал на локоть и потянул до треска – не порвалась.
– Хорошая штука. Куплю аршинов 15 дочерям на платья, а то они повадились на прогулках найти чей-нибудь амбар и прыгать с балок в сено.
Он не врал, но его слова приняли за шутку и засмеялись.
– Единственно боюсь, что какой-нибудь нерадивый хозяин бросит вилы, – пожаловался император.
– Тогда возьмите с шелковой нитью, – предложил продавец.
– Это что ж, кираса? – возмутился царь.
– Кираса не кираса, а если жало пойдет не прямо, по касательной, то соскользнет.
– Будем надеяться, – буркнул Никс. – А хороший у тебя товар, любезнейший.
Похвала полюбилась.
– Ваше величество похожи на вашего покойного брата. Он тоже сюда заходил.
– А покупал?
– Понемногу.
– Ну мы не князья Радзивиллы. Прошлый-то в Париже всегда забирал полмагазина, говорил, что потом легче выбросить ненужное. Парижане были в восторге.
– Лучше бы он в Варшаве тратился, – послышались голоса. – Нам бы тоже понравилось. А то за границей деньги на ветер бросать!
– Это какой Радзивилл? Молодой или старый? Граф Доминик или его папаша?
– Папаша, – сразу отозвался император. – Хотя и Доминик хорош. Не только изменил присяге. Но и дочку бросил. Фанни. Ее моя мать приняла на свое воспитание.
Кто-то закивал головой: жаль сиротку. Кто-то закусил ус: многие тогда подались к Бонапарту, не след вспоминать.
– Хотя не могу не восхититься его храбростью, – продолжал император, всем естеством чувствуя настроение толпы. Даже чужой, латинской. – В сражении, где его убили, он, видя, что снарядов больше нет, подбирал руками вражеские ядра и еще горячими заталкивал их в жерла пушек.
Вокруг пришли в восторг: вот истинно польское геройство!
«Пока одним из ядер ему не оторвало голову», – подумал Бенкендорф. Он видел, что государь наигрывает, но не осуждал его. Император должен нравиться. Покойный Ангел умел это блестяще. Никс учился.
Подвиги Радзивилла воодушевили офицеров. Они разом заговорили, что и сами готовы на лету ловить ядра.
– Эх, братцы, – с заметной печалью вздохнул император. – Вас-то мне на Дунае очень не хватало. Что ж дома хвастать? Я уже и провинцию для вас приглядел. Валахию. Но вы замешкали.
Что тут началось! Славы и трофеев хотелось всем. Новых земель для изобиженной Польши тоже. «Мы бы… Мы бы…» Силен здесь народ глотки драть.
– Что говорить? Проворонили, – обрезал царь. – Не захотел брат вас в поход снарядить.
Пусть знают, на кого сердиться. При имени Константина толпа недовольно загудела. Вот тут Бенкендорф увидел Морица. Тот был совсем рядом и имел настолько бледное лицо, что генерал сразу заподозрил неладное. Ну не бывает у добрых подданных таких лиц! Парень явно решился на что-то ужасное.
Александр Христофорович дернулся вперед, своротил несколько человек, получил локтями по ребрам и очутился перед юным графом Потоцким даже быстрее, чем ожидал. Мориц ошалело уставился на него, а отец, не мешкая, прижал его всей грудью к стоявшим позади, в ужасе ощутив животом спрятанные под мундиром пистолеты. И рявкнул:
– Меня ищешь?
Мориц побледнел еще больше и попытался податься назад, в образованную испуганными людьми брешь. Александр Христофорович был склонен отпустить паршивца. Его аж холодный пот прошиб, и ноги подогнулись. Ведь мог выстрелить, и не в него, грешного, а в демонстрировавшего приязнь польскому сброду государя!
Но переодетые полицейские не дали Морицу далеко уйти, подставили подножку бегущему, тот разлетелся на мостовой. Мигом на юношу навалилось человека три, заломили руки, отобрали оружие и поставили на ноги.
Толпа ликовала, точно ей показали фокус. Государь бровью не повел. Приблизился, с высоты своего роста окинул мальчишку хмурым взглядом. Причем Морицу показалось, что он вместился в этот взгляд полностью: с ног до головы.
– Сколько тебе лет?
Парень сжался.
– Который год, говорю? – Император перешел на французский, видя, что молодой человек из хорошей семьи.
– Семнадцать! – выпалил Мориц по-польски.
– Шестнадцать, – прошептал Александр Христофорович. – Ваше величество, полных шестнадцать. – Он обрел голос и шагнул вперед. – Это младший сын графини Потоцкой.
Император как будто не обратил на шефа жандармов внимания. Он смотрел в лицо юноши, чем-то ему очень хорошо знакомое.
– Ты собирался выстрелить?
– Да, государь. – У Морица хватило мужества сказать правду. Он сначала опустил, а потом резко вскинул голову. Среди толпившихся вокруг людей были и студенты университета, такие же «мальчишка», как он, которые с большим сочувствием смотрели на попавшегося. Мориц поймал на себе несколько полных понимания и поддержки офицерских взглядов. Он сам был в форме – голубой ментик с серебряным шитьем. Император тоже узнал форму Виленского гусарского полка.
– Хорошо, что вы не скрывались за фраком, – похвалил он и обратился к толпе. – Фрак – все равно что маска. Его надевают те из военных, чья совесть нечиста. Бабахнуть из-за чужого плеча и скрыться. А тут все сразу о человеке сказано: корнет, ни одного боя не видел, но готов умереть. Мундир всегда изобличает честного человека.
Его слова о форме понравились офицерам. Они закивали. Хотя враг, а верно говорит о самой сердцевине их жизни. Фрак – дело хорошее, если во тьме идешь под балкон к даме и с тьмой же хочешь слиться. А если задумал дело делать, изволь себя показать. Надень мундир.
– И за что же ты меня так ненавидишь? – тем временем спросил государь, подступая к Маврикию. – Что я лично тебе сделал?
Юноша растерялся. Этот рослый царь ему еще ничего сделать не успел. Да и собирался ли? Захотелось бросить прямо в чистое мраморное лицо стихи Красиньского:
– «Я с молоком матери всосал, что ненависть к вам свята…»
«Что с молоком матери, это точно», – подумал Александр Христофорович.
– Вы убиваете нас, унижаете, ограбили. Связали, сели на грудь и хотите, чтобы мы не дергались. Так удобнее будет размозжить голову камнем! – выпалил Мориц.
Вокруг опять загудели: парень-то смелый. То-то, знай наших! Помирает, а все огрызается.
– Стоп! – рявкнул на него, а больше на толпу император. – Все эти глупости я и без тебя знаю. «С Востока мудрость лжи и ночь коварства. Капкан из золота, ногайка рабства. Грязь, мор и яд», – процитировал он Цаприана Норвида, показав тем самым, что не питает иллюзий. Русские для поляков – семь казней египетских, а он сам – страшный фараон. – И про Прагу, и про ваше отступление знаю. Кстати, зачем пожаловали? Лаптем щи хлебать? – последняя фраза показывала, что Николай ради этих подданных вовсе не готов сойти с места и убеждений менять не будет. – Но я-то сам тебе чем насолил? – Он переводил разговор в непозволительную для патриотов плоскость. – Вот я человек, и ты человек. Я что тебе, человеку, сделал?
Мориц был не готов. Ничего дурного этот верзила ему еще не делал.
– Ты любишь свой дом. Я тоже люблю свой. А что дома наши на месте стоять не могут, если ты не выстрелишь в меня или я тебе шею не сверну?
– Вы отобрали у нас…
– Да, согласен, – кивнул государь. – Многовато цапнули.
Вокруг послышался смех.
– Но ты скажи, там, где цапнули, поляки живут? Католики?
– В Литве живут, – отозвался юноша.
– Вот она к нам никак и не прирастает, – вздохнул император. – А где еще?
– В Подолии, на Волыни, в Малороссии, много где, – послышались голоса. – Да мы везде живем.
– А я вам разве запрещаю? – немедленно парировал Никс. – Хоть в Москве. Хоть
