в Казани. Кто мешает? И в Подолии, и в Малороссии ляхи все пришлые, а народ православного исповедания. Мне еще немало сил стоит охранить вас от неистовства местных. Есть ведь такие, кто вашей смерти хочет?
Люди закивали. Хмельнитчина, Колиивщина, да и взрывы поменьше были памятны.
– Мое дело, – продолжал Никс, – везде закон и порядок, чтоб никто никого не трогал. Я потому и приехал короноваться к вам, чтобы и здесь был единый закон. А то непонятно, чьи вы подданные: мои или…
Он чуть было не сказал «Константина», и все его разом поняли, начали толкать друг друга локтями в бока, хмыкать, кивать: дело говорит. Круто им при великом князе, солоно.
– В том-то и беда, что мы ваши подданные, – отважился Мориц. – Отпустите нас.
Последнее вышло совсем по-детски. Так что многие засмеялись со снисходительной горечью.
– Не могу, – развел руками император. – Кто бы на Русь ни шел, обязательно использует вас как плацдарм. Ты человек военный, должен слово знать. Остальным поясню: место, где копят силы и припасы для броска. Да вас же и объедают.
Недавние французские демарши были еще памятны.
– А вот тебя отпущу, – продолжал Николай. – Ты всего на шесть лет моего сына постарше. У кого дети, знает, что за такой срок руки-ноги отрастают, а мозги не особо.
Вокруг опять раздались смешки. Нет, он им решительно нравился. Жаль только, что не свой король, что надо такое сокровище делить с москалями.
– Что я буду за государь, если возьмусь воевать с мальчишками? – продолжал император. – Тебе бы ремня.
С последним толпа была сердечно согласна. В Польше не просто порют детей, но и требуют потом поцеловать папеньке ручку за урок.
– Забирай свои пистолеты и уходи, – сказал Никс. Но, вспомнив, что тут он конституционный монарх, решил-таки задним числом посоветоваться с народом. – Ну что, отпустим, братцы?
– Отпустим! – было ему басистым ответом с разных сторон.
«А народ не сильно от нашего простотою отличается», – заметил про себя Александр Христофорович.
Мориц скрылся, прижимая к груди оба заряженных пистолета и ожидая, что стоит ему завернуть за угол, как его схватят. Но нет.
* * *
Путешествие императора до Бельведера закончилось. Никс чувствовал себя усталым и, войдя в парк, сразу сел на скамью. Бенкендрф встал рядом с ним. Государь махнул рукой: мол, присаживайтесь.
– Что ж это за дела, друг мой, – молвил он. – Ты будешь развлекаться с графиней Потоцкой, а я не знать, как твоего сына из лужи вытянуть? Ты уж следи за отпрыском.
Александр Христофорович опешил.
– Да видел я, видел твое лицо, пока мы говорили, – бросил император. – Ты же готов был сам на меня кинуться с голыми руками.
Бенкендорф очень удивился. Неужели у него на лбу был написан страх за Маврикия?
– Ваше величество, – подал он голос. – Сын графини Потоцкой в меня хотел выстрелить, не в вас.
– Вот как? – Никс поднял брови. – А почему?
Александр Христофорович собрался с мыслями.
– Я практически не знаю этого мальчика, но уверен, что такое происхождение пятнает его в глазах родни и друзей. Для них я ваш сатрап.
Оба задумались, понимая всю неочевидность ситуации: а как бы Бенкендорф поступил, если бы Мориц все-таки выстрелил в императора? Убил бы на месте сына ради человека, которому не просто служит, а которого знает с детства? На его лице было написано: не заставляйте выбирать. Ясно же, что он выберет. Но как с этим потом жить?
– Друг мой, – почти взмолился Никс. – Я что, турецкий султан? Вы сотни раз доказывали свою преданность. Неужели еще надо расписываться? Я вам – не вы мне обязаны. В том числе и жизнью. Хоть даже вот и по дороге сюда. А вы сомневаетесь во мне. – В голосе государя был укор. – Вам в любом случае надо поговорить с ним, – подытожил император. – Мало ли чему учили в семье. Моя семья, например, учила никому не верить. А я вот верю и ни разу не пожалел. – Он хлопнул себя по коленям и встал. – Пора. Братец ждет. Вот и ему хотел бы верить. Никак не получается. Я наивен?
* * *
– Говорят, ты чуть не убил царя? – Август вошел в комнату для занятий, где брат искал нужные выписки, распахнув здоровенный французский Филиппа Депорта [83]. – Поздравляю. Так почему не убил? Был бы герой.
Братья любили друг друга, но скрыто соперничали. Август слишком походил на мать, не мог не подкалывать, не язвить. Он и внешне уродился в Анну: тот же лоб, нос с горбинкой, подбородок, та же темная масть волос при молочной коже с разгарчивым румянцем. Вот только темперамент более рассудочный, мужской.
Младший получился какой-то чересчур светлый, даже рыжеватый. Добродушный до глупости. Очень верный и готовый с восторгом отдать последнее, лишь бы вышло по справедливости. Графине иногда казалось, что именно с ним она поделилась душой.
– Говорят, царь тебя пощадил. Позорище.
Мориц вспыхнул.
– Я не его хотел убить.
– Еще глупее, – бросил Август. – Раз уж затеял покушение…
– Я не затеял, – мотнул головой юноша. – Там был этот человек.
– Стрелять в родного отца, – констатировал брат. – Очень достойно.
– Я не выстрелил! – Мориц со стуком захлопнул Депорта.
– Дитя мое, – раздался в дверях голос графини. – Что я слышу? Вся Варшава только и повторяет рассказ о твоем дерзком поступке. Ты хотел убить царя? – Анна предстала перед сыном с таким озабоченным и восторженным лицом, что у юноши не хватило духу сказать правду.
– Нет, мама. Он хотел убить Бенкендорфа, – вмешался Август. – Каков простофиля!
Анна наклонила голову к плечу, вглядываясь в лицо сына.
– Нельзя, чтобы это стало известно. Сейчас ты герой. Пусть неопытный и неуклюжий. Все списывают на юность. Подумать только, тебе шестнадцать, конечно, ничего не получилось. И не могло получиться. Но каков порыв! Тебя славят по всем аристократическим гостиным и, я думаю, среди школяров в университете, в казармах.
– Славят не меня, а императора, – возразил честный Мориц. – Он меня пощадил.
Тень набежала на лицо графини.
– Ну да, и его тоже. Но тебя в первую очередь. И если все узнают, что ты собирался стрелять вовсе не в царя… Словом, дитя мое, молчи и будь достоин случившегося. – Она помедлила. – Хоть я и понимаю твой порыв.
Анна обняла Морица за голову и поцеловала в обе щеки.
– Иди, ложись спать, тебе надо отдохнуть. Ты и так натерпелся за день. А завтра мы отправим тебя в деревню, чтобы царь не спохватился. От русских можно ждать чего угодно. Московитское коварство недаром вошло в поговорку.
Оставшись наедине с Августом, она начала рассуждать о странности мышления соотечественников.
– Все в восторге: вот настоящий польский герой, говорят они о Морисе. Юный и пылкий, готовый жертвовать собой. С нежным, еще неогрубевшим сердцем. Такие врачуют своей кровью раны родины. И тут же хвалят царя: не стал-де мстить мальчишке, отпустил. Великодушен. Истинный монарх. Они довольны им, Август! Хотят такого короля – это худшее из того, что могло произойти!
Август, который на семь лет был старше Морица и куда более хладнокровен, покачал головой.
– Хвалят и того и другого? Но стоит другому совершить хоть один неверный, я бы сказал, непольский шаг, который не отзовется пониманием в сердцах, и он себя похоронит. Ведь царь же не может знать, какие мы изнутри, что нас воспламеняет, а что лишает покоя. Верь мне: он совершит
