– Надо выманить готов к Дону, – задумчиво произнес Баламбер. – И только потом ударить им в сердце. Что вы думаете по этому поводу, княжичи?
– Это мудрое решение, – кивнул Пласкиня. – Как только мы выйдем готам в тыл, судьба войны будет решена.
– Готский союз не прочен, – поддержал венеда Белорев. – Русколаны, анты и борусы уже практически отпали от него. Сарматские и скифские вожди тоже спят и видят, как бы им избавиться от опеки готов. Да и вестготы не такие уж верные союзники Амалов, как это может показаться. Разве что аланы сохранят Германареху верность.
– Готов и аланов щадить не будем, – жестко произнес Баламбер. – С остальными следует вести переговоры. Все племена, пожелавшие встать под мою руку, получат равные с гуннами права, а их вожди будут приняты как братья в моем ближнем кругу. Пусть будет так, княжичи.
– Да здравствует, каган, – одновременно произнесли Пласкиня и Белорев.
Весть о новом походе кагана облетела степные кочевья со скоростью вихря. Не прошло и двадцати дней, как под рукой Баламбера собралась стотысячная орда. Впрочем, далеко не все ганы рвались на войну, отлично понимая, с какими трудностями им придется столкнуться. Особенно усердствовал ган Буняк, который успел объединить вокруг себя десятка полтора угорских и булгарских ганов, недовольных всевластием Баламбера. К удивлению многих, каган не обратил на происки Буняка никакого внимания. Конечно, ган Буняк особой родовитостью не отличался, зато он славился непомерным самомнением и дерзостью. Прихвастнуть он тоже любил. Многих ганов распотешил рассказ о том, как Буняк с сотней верных людей напал на сорокатысячный готский стан и убил не кого-нибудь, а самого епископа Вульфилу, коего гунны почитали едва ли не самым могущественным колдуном в окрестных землях. Ган Буняк призывал в свидетели всех своих предков до седьмого колена, но ему все равно не верили. Правда, по слухам, гулявшим по степи, Вульфила действительно сгинул где-то в районе Донца, но в его смерти повинны были русколанские волхвы, наславшие порчу на высокомерного гота, презиравшего не только чужих, но и своих богов и поклонявшегося могущественнейшему существу по прозванию Христос. Кто он такой, этот Христос, степные ганы понятия не имели, но слепо верили, что сила, даруемая им, способна разрушать в прах целые города и обращать в рабство племена и народы. Никто из гуннских богов на такое не отважился бы, чтобы там не говорили племенные и родовые шаманы. Ган Буняк ссылался в своих рассказах на римского вождя, невесть какими путями попавшего на Дон, но этим только подрывал веру в свои слова даже у самых неискушенных слушателей. Где тот Рим, а где мы. Язвительные насмешки до того вывели Буняка из себя, что он едва не обнажил меч в присутствии кагана. На помощь расходившемуся угорскому гану пришел антский княжич Белорев, прежде в симпатиях к Буняку не замеченный. Он подтвердил, что римский патрикий Руфин действительно приезжал в Тану семь лет назад и настолько сдружился с русколанами, что принял участие в их таинствах, посвященных могущественному Яриле. Недоверчивым ганам ничего другого не оставалось, как только руками развести.
– Я так понимаю, ган Буняк, – насмешливо произнес Баламбер, – что Христос и его шаманы тебя не испугают?
– Ты правильно понимаешь, каган, – отозвался Буняк и обвел высокомерным взглядом собравшихся вождей.
– В таком случае я поручаю тебе, ган, и княжичу Белореву разрушить Тану и христианский храм, построенный там Вульфилой, – спокойно произнес Белорев. – Такому удальцу любая задача по плечу.
В толпе ганов, собравшихся в шатре кагана, прошелестел смешок, но тут же стих под грозным взглядом Баламбера. С одной стороны, поручение кагана можно было расценивать как величайшую честь и неслыханное возвышение, ибо едва ли не впервые беком головного отряда назначался не гунн, а угр, но, с другой стороны, никто из ганов не сомневался, что Буняк непременно обломает зубы о стены аланской столицы. Ибо никогда прежде гуннам не удавалось брать штурмом хорошо укрепленные города, а надеяться на то, что Тана сдастся на милость, не приходилось. Все ждали, что новоявленный бек откажется от поручения кагана и навлечет на себя бурю презрительных насмешек, но Буняк вызов принял и произнес твердым как кремень голосом:
– Воля кагана для меня закон. Тана будет взята и разрушена, если ты, великий Баламбер, выделишь мне орду в двадцать тысяч копий.
Ганы ахнули. Все-таки этот угр редкостный наглец. Требовать под свою руку столько народу не решился бы даже природный гунн, а тут, извольте видеть, какой-то угорский ган, не водивший прежде за собой и тысячи соплеменников, вознамерился отхватить едва ли не пятую часть подвластной кагану орды. Справедливости ради следует отметить, что прежде Баламбер не ставил таких трудных задач перед своими беками.
– Ты получишь все, что просишь, Буняк, – отозвался на слова надменного угра каган, – но и отвечать тебе в случае неудачи придется головой.
Ганы встретили эти слова Баламбера злорадными усмешками, многие уже мысленно распрощались с новоявленным беком. Правда, были среди вождей и такие, которые осудили кагана Баламбера за столь неразумный приказ. И дело здесь было не в хвастливом угре, о его смерти никто скорбеть не собирался, а в рядовых степняках. Никому не хотелось отдавать своих людей на верную гибель. В конце концов, двадцать тысяч степных коршунов – это слишком высокая цена за устранение угорского гана, пусть и досаждающего Баламберу своей болтовней, но все же не представляющего никакой опасности для его власти. Неужели каган действительно считает, что Буняку удастся взять Тану? А что в это время будут делать все остальные? Не лучше ли навалиться на город всем скопом и разделаться с Таной раньше, чем готы Германареха подойдут на помощь князю Оману?
– Остальные будут ждать, – твердо произнес каган Баламбер. – И выступят в поход только по моему приказу.
Ропот, поднявшийся среди ганов, Баламбер словно бы не заметил. Взмахом руки он отпустил встревоженных вождей, а сам, в сопровождении княжича Пласкини и его венедов, скрылся за тяжелой завесой. Ганам ничего другого не оставалось, как разойтись по своим шатрам и уже там за чашкой кумыса обсудить создавшееся положение. Многим было важно, что скажет по поводу слов и действий надменного Баламбера ган Эллак, один из самых родовитых гуннских вождей. И надо отдать должное уважаемому Эллаку, он не обманул ожидания людей, собравшихся для дружеской беседы.
– Многие хотели и хотят войны, ганы. И это правильно. Война – это добыча. Война – это скот и красивые женщины. Война – это слава. Но никто не жаждет поражения и смерти. И это тоже правильно, ганы. Ибо позорная смерть – это забвение. А поражение гуннов – это обида для наших богов. Каган наконец осмелился бросить вызов готам – это хорошо. Но каган не спросил совета у наших мудрых старцев – это плохо. Он не спросил совета опытных беков – это плохо. Его советчиками стали люди молодые, люди чуждой гуннам крови, даже не угры или булгары, а венеды – это плохо. Если каган одержит победу – это хорошо. Для всех нас. И тогда мы все, и в первую очередь я сам, скажем – Баламбер поступил мудро, он лучший среди нас. Но если каган потерпит поражение, то это будет только его виной. Тяжкой виной. И тогда мы вправе будем спросить с него полной мерой. Но только тогда, а не раньше, мы вправе будем объявить всем окрестным племенам и родам – Баламбер худший среди нас, и он не должен быть каганом. Боги отвернулись от него, и люди обязаны последовать их примеру. Я, ган Эллак, сказал.
